НА ПУТИ К ВОСТОКУ
(Драматическая поэма)

Несмотря на кажущуюся удаленность от реальной действительности, драмы Лохвицкой в значительной мере построены на автобиографическом материале. Так, в первой из них, «На пути к Востоку», легко угадываются реальные факты: история знакомства поэтессы с Бальмонтом, женитьба поэта на дочери богатого купца, Екатерине Алексеевне Андреевой, и отъезд супружеской четы за границу.


Бальмонт весьма реалистично изображен в образе греческого юноши Гиацинта – несмотря на свое увлечение поэтом, Лохвицкая зорко подмечает и довольно язвительно высвечивает изъяны его характера, которым суждено было в полной мере развиться в будущем: его эгоцентризм, неврастеничность, манеры капризного ребенка, а также неспособность сделать выбор между любящими его женщинами.


Не менее реален образ невесты Гиацинта – гречанки Комос, сохранены портретные черты Андреевой: как и героиня драмы, она была высока ростом, смугла и черноглаза, – муж называл ее «черноглазой ланью». На этом, правда, сходство кончается – в отличие от неотесанной простолюдинки Комос, Екатерина Алексеевна была человеком образованным и культурным.


Поклонникам Бальмонта, вероятно, может показаться несправедливым и обидным как само изображение поэта и его жены, так и трактовка их отношений (сами они всячески подчеркивали, что никакого расчета в их браке не было). Но, – уважаемый читатель! – если Вам кто-то расскажет, что неимущий поэт женился на одной из первых московских невест, засидевшейся в девках до 28 лет и, к тому же, на полголовы выше его – неужели у Вас не мелькнет хотя бы тень подозрения, что здесь дело не только и не столько в любви «Ромео и Джульетты» (как пишет Андреева), а в чем-то более земном? Может быть, конечно, время покажет, что такое суждение было ошибкой... Что же касается версии Лохвицкой, то она лишь подтверждает ее собственные слова о том, что она «женщина – и только», и ясно показывает, что ею двигало горькое чувство ревности.


Но, если она в чем-то и повинна, то ее наказание было в ней самой: в первой своей драме она еще надеется справиться с «искушением», драма заканчивается посрамлением мелкодушных Гиацинта и Комос и, вроде бы, победой мудрой Балькис, разобравшейся в своих чувствах, но в дальнейшем, от стихотворения к стихотворению, от драмы к драме все яснее будет проявляться неспособность ее героев противостать «злым чарам», и в последующих произведениях уже не будет места осуждению даже неблаговидных поступков как героя, так и героини, в душах которых все-таки светится «бессмертная любовь».



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

БАЛЬКИС* – царица Юга.

ИФРИТ – гений света.

ИВЛИС – гений возмутитель.

ГИАЦИНТ – греческий юноша.

СТАРЫЙ ГРЕК

МОЛОДОЙ ГРЕК

КОМОС – невеста Гиацинта.

АЛАВИ – старая кормилица.

ГАМИЭЛЬ – молодой невольник.

НАЧАЛЬНИК КАРАВАНА

ВОИН

1-Й МУДРЕЦ

2-Й МУДРЕЦ

3-Й МУДРЕЦ


Жрецы, стража, невольники, невольницы


* В написании имен: «Балькис», «Саломон» сохранена авторская орфография.

ДЕЙСТВИЕ I

Оазис в пустыне. Скала, ручей, пальмы. Вдали виден клочок моря. Последние лучи заката.

ГИАЦИНТ, СТАРЫЙ ГРЕК, МОЛОДОЙ ГРЕК

Входят вместе. Гиацинт опирается на руку старика.

ГИАЦИНТ:

Я изнемог.

СТАРЫЙ ГРЕК:

			Смелее, Гиацинт.
	Приляг сюда, на этот камень мшистый
	И отдохни в прохладной тишине.
	А мы пока взберемся на утес
	И будем ждать, когда пошлют нам боги
	Спасительный корабль.

ГИАЦИНТ:
				Я изнемог!
	Я от потери крови обессилел,
	Я падаю!

СТАРЫЙ ГРЕК:

			Мужайся, Гиацинт.

МОЛОДОЙ ГРЕК:

		Пойдем, старик. В туманной полосе,
	Сливающей морскую даль с небесной,
	Я, кажется, заметил белый парус.
	Он вынырнул, как чайка, из волны.

СТАРЫЙ ГРЕК:

	Быть может, это – облако, иль пена?

МОЛОДОЙ ГРЕК:

	Нет, нет! Спешим взобраться на утес.
	Там яркий плащ мы к дереву привяжем.
	Скорей, скорей!

СТАРЫЙ ГРЕК:

			Мужайся, Гиацинт.

			(Уходит)

ГИАЦИНТ (один):

	Они ушли, и я один в пустыне…
	Колышутся вокруг меня цветы…
	Их аромат пьянит и усыпляет,
	И с музыкой вторгается мне в душу
	Предчувствием таинственного сна.

			(Засыпает).

(Ифрит появряется на скале. Он в лазурной одежде, с золотым копьем).


ИФРИТ:

	Сюда придти должна царица Юга,
	Премудрая Балькис. Я ей светил
	Моим копьем во тьме ночей безлунных
	И вел ее усталый караван.
	А вечером я облаком жемчужным
	Скользил пред ней по зареву небес,
	Невидимый, не разлучался с нею,
	Как повелел великий Саломон.
		Он мне сказал: «Спеши на юг далекий,
		Где зыблются горячие пески.
		Там, вижу я, пятнистой вереницей
		Качаясь мирно, движутся верблюды:
		То – южная ко мне идет царица,
	Моя любовь, прекрасная Балькис.
	Лети, Ифрит, лети, мой светлый гений,
	Веди ее ко мне прямым путем,
	Не покидай в опасных переправах,
	Блюди над ней всечасно, днем и ночью,
	И сон храни возлюбленной моей».
		И вот минуло время испытанья;
		В последний раз пристанет караван,
		В последний раз здесь отдохнут верблюды.
	Близка, близка божественная цель.
	Тяжел и труден путь ее тернистый,
	Но он ее к блаженству приведет.

ИВЛИС (неожиданно выступая из чащи пальм):

	К блаженству ли, страданью ли, не знаю,
	Но думаю, что мудрую Балькис
	Возлюбленный еще не скоро узрит,
	Не скоро, нет, вернее – никогда.

ИФРИТ:

	Кто ж помешает этому? Не ты ли,
	Коварный дух, отверженный Ивлис?
	Ответствуй!

ИВЛИС:
			Я! Я мщу людскому роду,
	Всем этим бедным призракам земли.
	И прав мой гнев: ты знаешь, о Ифрит,
	Что в первый день от сотворенья мира –
	Из пламени тончайшего огня
	Бог создал нас, – бесплотных и бессмертных,
	И лишь потом из слепка красной глины
	Был сотворен ничтожный человек.
	И повелел собраться Вседержитель
	Всем гениям, воздушно-лучезарным,
	Всем ангелам, безгрешным и святым,
	И рек созданьям, сотканным из света:
	«Вот человек, – простритесь перед ним!»
	И гении простерлись все послушно
	И поклонились ангелы ему,
	Но не было Ивлиса между ними,
	Один Ивлис стоял с челом поднятым,
	Один из всех осмелился сказать:
	«Нет, Господи, не поклонюсь вовеки
	Комку земной презренной, жалкой персти
	Я – созданный из тонкого огня!»

ИФРИТ:

	Ты был неправ; мы кланялись не плоти,
	Не оболочке тленной человека,
	Но вечному божественному духу,
	Что благостно вдохнул в него Господь.

ИВЛИС:

	За то и был я проклят между всеми.
	Но внял моим молениям Творец,
	И полное возмездие мне будет
	Лишь в страшный день последнего суда.
	С тех пор меж мной и семенем Адама
	Идет незримо вечная вражда.
	Пренебрегая слабыми душой,
	Я избираю сильных и великих,
	Отмеченных божественным перстом,
	Влеку их к бездне, скрытой за цветами,
	За сладостью запретного плода,
	И радуюсь. – Пусть видит Вседержитель,
	Перед каким ничтожеством земным
	Он повелел смиренно преклониться
	Нам, духам чистым, созданным из света,
	Из пламени тончайшего огня.

ИФРИТ:

	Будь дважды проклят гений-возмутитель,
	Ты, сеющий страдание и зло!
	Уйди, исчезни! Слышу я вдали
	Поют, звенят серебряные звуки,
	То близится сюда царица Юга,
	Спешит вздохнуть усталый караван.

ИВЛИС:

	И отдых будет сладок, о, так сладок,
	Что, может быть, премудрая Балькис
	Забудет здесь и радостную цель,
	И блеск, и трон, и славу Саломона.

ИФРИТ:

	Не верю, нет! В душе ее живой,
	Подобно чистой лилии Сарона,
	Тянущейся к божественным лучам,
	Стремящейся. Как голубь, в высь лазури,
	Не погасить небесного огня.

ИВЛИС:

	Иль ты забыл? – Не я ли затемнил
	Ее сознанье верованьем ложным;
	Премудрая не ведает Творца,
	Единого Создателя вселенной,
	И молится Его творенью – солнцу,
	Источнику сиянья и тепла.
	Давно, давно за нею я следил,
	Я был ее сопутник неразлучный,
	Всегда, везде, повсюду, неизменно,
	И путь ее тяжелый оживлял.
	Я вслед за ней то гнался черной тучей,
	То ураганом грозным налетал,
	То, свив песок гигантскими столбами,
	Свистящий смерч вздымал до облаков.
	Но тщетно я страшил царицу Юга;
	Не замечая ужасов пути,
	Под мерный шаг на корабле пустыни
	И медленно, но твердо и упорно,
	Стремился вдаль усталый караван.
	И вот, тогда поглубже заглянув
	В бесстрашную и девственную душу,
	Я стал дразнить желания царицы
	Игрой неверной солнечных лучей.
	Я ткал пред ней цветущие долины,
	Пурпурные от блеска алых роз,
	Свивал ей горы в лозах виноградных,
	Ломавшихся под тяжестью кистей,
	Манил ее прохладой темной рощи,
	Бросающей таинственную тень,
	И зноем дня измученное тело
	Прельщал волнами призрачной реки.
	Но к сладостно-пленительным обманам
	Она была бесстрастно-холодна.
	Над ней иные реяли виденья,
	Нездешние над ней витали сны.
	И медленно, но твердо и упорно
	Стремился вдаль усталый караван.
	И в бешенстве хотел я отступить.
	Но, пролетая с бурею над морем,
	Заметил я обломки корабля
	И увидал на мачте уцелевшей
	Трех человек. Два первые из них
	Ничем мой взор к себе не приковали.
	Но юноша с кудрями золотыми,
	Обрызганный морской жемчужной пеной,
	Измученный, усталый и больной,
	Был так хорош, так женственно прекрасен,
	Что я, заранее празднуя победу,
	Велел волнам примчать его сюда.

ИФРИТ:

	Он здесь?

ИВЛИС:
			Вот он лежит перед тобой.

ИФРИТ:

	Как он хорош! О боже, все погибло!
	Но нет, я спрячу, унесу его,
	Иль обращу в цветок, в растенье, в камень…
	Сюда, ко мне! Подвластные мне духи!
	Слетайтесь все!

		(Слышен шум крыльев).

ИВЛИС:

				Молчи! Не заклинай.
	По власти высшей, данной мне судьбою,
	Я искушал мудрейшую из жен.
	Теперь в последний раз, клянусь, в последний,
	Как жгучую, сладчайшую приманку,
	Я юношу с кудрями золотыми,
	Прекрасного, ей бросил на пути.
	Не велика была б ее заслуга
	Соблазнами слабейших пренебречь,
	Но пусть теперь останется бесстрастной –
	И я, я первый преклонюсь пред ней.

ИФРИТ:

	Да будет так. Но стану  я на страже;
	Невидимый, я все же буду с ней.
	Я огражду ее.

ИВЛИС:
			И ты увидишь,
	В какое море зла, страданья, страсти
	Повергну я премудрую Балькис.

			(Исчезают оба).

(Приближается караван. Царица сходит с верблюда. За нею следует начальник каравана).

БАЛЬКИС:

	Разбейте здесь походные шатры.
	Я здесь хочу расстаться до рассвета,
	Дождаться блеска утренней звезды.
	Но для меня ковров не расстилайте;
	Пусть белая верблюдица моя
	Оседланной пробудет эту ночь.
	Я возвращусь под сень узорных тканей,
	На мягкий одр меж двух ее горбов,
	И там усну. Когда же в путь далекий
	Потянется с рассветом караван,
	Чтоб ни трезвон бубенчиков певучий,
	Ни крик погонщиков, ни спор рабынь
	Не разбудили сон мой легкокрылый.
	Я спать хочу спокойно, как дитя,
	Под мерный шаг на корабле пустыни
	В виденьях сладких грезить долго, долго,
	И в волнах грез, как в бездне, утонуть.
	Когда же диск пурпурового солнца
	Пройдет свой путь обычный над землей,
	И яркими багровыми лучами
	На склоне дня окрасятся пески,
	Тогда меня будите, но не раньше.

НАЧАЛЬНИК КАРАВАНА:

	Осмелюсь ли напомнить я царице,
	Что в зной полдневный тяжек переход.
	Медлительней тогда идут верблюды
	И падают невольники от стрел,
	Низвергнутых велением Ваала
	На дерзостных, вступивших в храм его,
	Нарушивших безмолвие пустыни.
	А ночью мы…

БАЛЬКИС:

			Довольно! Я сказала.
	Я так хочу, и повинуйся, раб!
	Постой. Когда к стране обетованной
	Передовой приблизится верблюд,
	И зоркие глаза твои увидят
	Среди смоковниц, кедров и маслин
	Блистающий дворец многоколонный,
	Останови на время караван.
	И пусть набросят лучшие покровы
	На белого, священного слона,
	И утвердят на нем мой трон великий,
	Мой пышный трон, сияющий, как солнце,
	Под куполом из страусовых перьев,
	Колеблющих изменчивую тень.
	Тогда в одеждах радужных, сотканных
	Из крылышек цветистых мотыльков,
	Воссяду я, превознесясь над всеми,
	На славный мой и царственный престол,
	Под балдахин мой, веющий прохладой.
	И так явлюсь пред взорами того,
	Кому нет тайн ни в прошлом, ни в грядущем,
	Кому послушны гении и ветры,
	Чей взор – любовь, чье имя – аромат.

(Начальник каравана уходит. За кущами пальм разбивают шатры).

БАЛЬКИС (одна).

			О солнце Востока!
	На духом смятенную свет твой пролей.
	К тебе я спешу издалека
	От дышащих зноем полей.
	Да буду я жизнью, зеницею ока,
	Жемчужиной лучшей в короне твоей.
	Да буду я счастьем твоим и покоем,
	И сладостной миррой, и крепким вином.
	Двух мантий мы пурпуром ложе покроем,
	И трон твой пусть троном нам будет обоим,
	И будем мы двое в величье одном.
	И спросят народы: о, кто это, дивная ликом,
	Что делит и власть, и сиянье царя?
	И скажут народы в восторге великом:
	Пред солнцем зажглась золотая заря.
	Мы слуг изберем из жрецов просветленных,
	Нам будут петь гимны, курить фимиам,
	И слава о нас пролетит по волнам.
	И тьмы чужеземцев из мест отдаленных
	Придут и смиренно поклонятся нам.
				О солнце Востока!
	На духом смятенную свет твой пролей.
	К тебе я спешу издалека,
	Несу тебе нард и елей.
	Бесценных несу я тебе благовоний,
	Алоэ и смирну, аир и шафран,
	И ветви душистых лавзоний,
	Усладу полуденных стран.
	Но лучший мой дар – это дар сокровенный,
	Расцветший, как лотос, в прохладной тиши, –
	Блаженство любви совершенной,
	Сокровище девственно-чистой души.
	Да минут навеки мои испытанья,
			Возлюбленный мой!
	Прими утомленную в долгом скитанье,
			В разлуке земной.
	Прими ее с миром, о солнце Востока,
	И радостным взором приветствуй ее.
	Далеко, далеко
	Да будет прославлено имя твое!

(Темнеет. Сумерки. Царица подходит к камню и видит спящего Гиацинта).

	Что вижу я? Красивый, бледный мальчик…
	Он крепко спит, и кудри золотые
	Рассыпались на золотом песке.
	Проснись, проснись, дитя!

ГИАЦИНТ (просыпаясь)

			О чудный сон!
	Мне грезилось, что по небу катилась
	Лучистая и яркая звезда;
	Я протянул к ней жадные объятья,
	И женщиной она очнулась в них.
	Не ты ль со мной, воздушное виденье,
	Окутанное в призрачный покров?
	Да, это ты?

БАЛЬКИС:

		О нет, мой мальчик милый,
	Я не из тех, минутных жалких звезд,
	Что падают в объятия ребенка,
	Уснувшего в мечтаньях о любви.
	Я – та звезда, что светит неизменно,
	Всегда чиста, незыблемо спокойна,
	Как первой ночью от созданья мира,
	Зажженная над вечностью немой.
	Я – та звезда, которая, быть может,
	Сама сгорит в огне своих лучей,
	Но не падет в объятия ребенка,
	Уснувшего в мечтаньях о любви.

ГИАЦИНТ:

	То был лишь сон.

БАЛЬКИС:

			Во сне иль наяву –
	Не все ль равно? Действительность и сны –
	Не звенья ли одной великой цепи,
	Невидимой, что называют жизнью?
	Не все ль равно, во сне иль наяву?

ГИАЦИНТ:

	Нет, слов твоих неясно мне значенье,
	Но голос твой, как нежной арфы звон,
	Меня чарует музыкой небесной.
	О, говори!

БАЛЬКИС:

		Испытывал ли ты
	Когда-нибудь в твоей короткой жизни
	Весь ужас смерти, всю тоску разлуки,
	Так глубоко и полно, как во сне?

ГИАЦИНТ:

	Нет, никогда. О говори еще!

БАЛЬКИС:

	Ты чувствовал ли негу наслажденья
	С безмерностью нерасточенных сил?
	Любил ли ты с такой безумной страстью,
	Так глубоко и нежно, как во сне?

ГИАЦИНТ:

	Нет, никогда!

БАЛЬКИС:

			Ты видишь, я права.
	Мы днем – рабы своей ничтожной плоти,
	Принуждены питать ее и холить,
	И погружать в прохладу водных струй.
	И лишь во сне живем мы жизнью полной,
	Отбросив гнет докучливых цепей,
	Свободные, как гении, как боги,
	Спешим испить от чаши бытия,
	Спешим страдать, безумствовать, смеяться,
	Стонать от мук и плакать от любви.

ГИАЦИНТ:

	Зачем, скажи, небесные черты
	Скрываешь ты ревнивым покрывалом?
	О, подними туманные покровы,
	Дай мне узреть таинственный твой лик.

(Царица поднимает прозрачное покрывало. Лунный свет).

	Да, это ты! О радость, о блаженство,
	Блеснувшее в волшебно-сладком сне!
	Да, это ты! И быть иной не можешь…
	И я любил и ждал тебя давно;
	Я чувствовал, я знал, что ты прекрасна,
	Ты – красота, ты – вечность, ты – любовь!
	Но, вижу я, уста твои змеятся
	Холодною усмешкой. На челе,
	Увенчанном блестящей диадемой,
	Надменное почило торжество.
	Богиня ты, иль смертная – кто ты?

БАЛЬКИС:

	На юге радостном, в Аравии счастливой,
		В трех днях пути от Санаа,
	Раскинулась в оазис прихотливый
		Моя волшебная страна.
	Там все блаженно без изъятья,
	Все тонет в море красоты;
	Друг другу там деревья и кусты
	Протягивают жадные объятья,
	Сплетаясь звеньями лиан,
	И в спутанных ветвях, над вскрывшейся гранатой,
	Порой колеблет плод продолговатый
	На солнце зреющий банан.
	Там не знаком смертельный вихрь самума;
	Мои стада пасутся без тревог,
	Лишь, веющий без шороха и шума,
	Дыханье мирт приносит ветерок
	И, чуть дыша, колышет знойно
	Лазурный сон прозрачных вод.
	Из века в век, из года в год
	Там благоденствует спокойно
	Благословенный мой народ.
	Я та – чье имя славится повсюду,
	Под рокот арф и лиры звон;
	В сказаньях вечных я пребуду
	Певцов всех стран и всех времен.
	За разум мой, могущество и силу
	Мне служат все, познавшие меня.
	Я – Саба. Я молюсь светилу
	Всепобеждающего дня.

ГИАЦИНТ:

	Так это ты, премудрая царица!
	Звезда моя!...

БАЛЬКИС:

			Зови меня – Балькис.
	Три тысячи дано мне от рожденья
	Прославленных и царственных имен,
	Три тысячи, из коих лишь одно
	Чарует слух гармонией чудесной.
	Так мать меня звала. И это имя,
	Слетевшее с любимых уст ее,
	Останется в пленительных преданьях,
	Родясь со мной, переживет меня.
	Царица я народам мне подвластным,
	Но ты, дитя, зови меня – Балькис.

ГИАЦИНТ:

	Моя Балькис, я знал тебя давно;
	От жарких стран до берегов Эллады
	Дошла молва о мудрости твоей.
	Прекрасною зовут тебя поэты,
	Великою зовут тебя жрецы.

БАЛЬКИС:

	Ты родом грек? Так хорошо и внятно
	Ты говоришь на языке моем.
	Но я еще твое не знаю имя.
	Скажи его.

ГИАЦИНТ:

			На севере Эллады,
	В тенистых рощах родины моей,
	В ущельях гор и на лесных лужайках,
	Везде, где бьют прохладные ключи,
	Благоухает синий колокольчик,
	Клочок небес в зеленой мураве.
	Он любит тень и полумрак вечерний,
	И близость вод, журчащих по камням.
	Перед тобой – дитя весны цветущей,
	Лазурноокий Гиацинт.

БАЛЬКИС:

	Мой Гиацинт, должно быть, долго, долго
	Ты любовался голубым цветком.
	И засинел он, слился с лунным блеском
	И отразился ласковым мерцаньем
	В лазурной мгле изменчивых очей.

ГИАЦИНТ:

	В твоих очах – лучи и трепет звезд!
	И вся ты, вся, пронизанная светом,
	Мне кажешься виденьем лучезарным…
	Ты в сумраке сияешь, как звезда.

	(Проносится метеор).

БАЛЬКИС:

	Падучая звезда!

ГИАЦИНТ:

			Как в сновиденьи.
	О, если бы я мог обнять тебя!
	О, за твое единое объятье
	Пошел бы я на муки и на смерть!
	За влажный зной медлительных лобзаний,
	Сладчайший дар надменных уст твоих,
	Я заплачу тебе ценою жизни!
	Обнять тебя – и после умереть…

БАЛЬКИС:

	Пора идти. Еще сияют звезды,
	Но в воздухе уж чудится рассвет.
	Пора, пора! Тяжел мой путь тернистый,
	Но он меня к блаженству приведет.

ГИАЦИНТ:

	О, погоди! О, выслушай, царица!
	Там, далеко, на родине моей,
	Осталась та, которую любил я,
	Иль думал, что любил. И лишь теперь
	Я понял вмиг, как страшно заблуждался,
	И что тогда я называл любовью,
	То не было и призраком любви.

БАЛЬКИС:

	Люби ее, будь счастлив с ней, мой мальчик,
	Меня зовет божественная цель.
	Прощай, мой друг.

ГИАЦИНТ:

		Нет, нет, еще мгновенье!
	Ты знаешь ли,  как счастлив я теперь,
	Как я судьбу свою благословляю,
	Благословляю море, ветер, бурю,
	Принесшую меня к твоим ногам!

БАЛЬКИС:

	Пусти меня!

ГИАЦИНТ:

			Еще, еще мгновенье!
	Дай мне упиться красотой твоей,
	Дай наглядеться в звездочные очи,
	Дай мне побыть в тени твоих ресниц!
	Уходишь ты? Так знай, что за собой
	Холодный труп оставишь ты в пустыне.
	Я буду биться головой о камни,
	В отчаянье разлуки и любви…
	С проклятием тебе сорву повязку
	С моей ноги, – и, кровью истекая,
	Умру один. Будь проклята! Ступай.
БАЛЬКИС:

	Я остаюсь.

ГИАЦИНТ:

			Балькис!

БАЛЬКИС:

				Ты ранен, милый?

ГИАЦИНТ:

	Случайно я ударился о щебень,
	Когда на берег бросили нас волны,
	Принесшие меня к твоим ногам.

БАЛЬКИС:

	Как ты дрожишь, как бледен! Ты страдаешь?
	Дай рану я твою перевяжу.
	Так хорошо? Не больно? Что с тобою?

ГИАЦИНТ:

	Обнять тебя – и после умереть!

БАЛЬКИС:

	Ты будешь жить. Приблизь твои уста. (Обнимает его).

(Караван собирается в путь и медленно уходит. Тихо звенят колокольчики).

ГИАЦИНТ:

	Люблю тебя!

БАЛЬКИС:

			Как ты прекрасен, милый!
	Мой Гиацинт, скажи мне, – ту, другую,
	Ты, может быть, любил сильней меня?

ГИАЦИНТ:

	Небесных молний режущее пламя
	Сравню ли я с болотным огоньком?

БАЛЬКИС:

	И обо мне ты часто, часто думал?

ГИАЦИНТ:

	Ты представлялась мне совсем иной –
	Такой же юной, гордой и прекрасной,
	Но мужественной, рослой, чернокудрой,
	С бесстрастием богини на челе.
	И как я рад, как счастлив, что ошибся.
	Но мог ли я тогда предугадать,
	Что гордость, власть и мудрость воплотилась
	В таком воздушно-призрачном созданье,
	В таком виденье облачном, как ты?

БАЛЬКИС:

	Мой бледный мальчик, – надо ли иметь
	Высокий, пышный стан, чтоб быть великой?
	Ты посмотри: мой рост не превышает
	Иных цветов на родине моей,
	Но имя Сабы вечно и бессмертно,
	И знаю я, что слава обо мне
	Собой обнимет землю до полмира!

ГИАЦИНТ:

	Не странно ли, – я думал, ты смугла, –
	Но матовым оттенком нежной кожи
	Походишь ты на жемчуг аравийский.
	И мягкий цвет волос твоих волнистых
	Подобен шерсти лани полевой,
	Иль скорлупе ореховой, когда
	Она блестит и лоснится на солнце.
	Как сладостно они благоухают!
	От одного прикосновенья к ним
	Возможно опьянеть. О, дай мне их,
	Обвей меня, засыпь, запрячь под ними,
	Меня всего окутай, как плащом!
	И под душисто-знойным покрывалом
	Я на груди твоей усну…

		(Звон колокольчиков слабеет).

БАЛЬКИС:

	В моем саду есть тихий уголок,
	Где не слыхать докучных попугаев,
	Ни пенья птиц, ни рокота ручья,
	Где высится лишь тамаринд печальный
	Да ветки ив склоняются к волне.
	Там нет кричащих красками цветов,
	Удушливых и резких ароматов:
	Жасминов, роз, левкоев, анемон, –
	Звездой жемчужной в темных камышах
	Там прячется стыдливо лотос белый
	И тихо льет свой тонкий аромат.
	И вот, теперь, я чувствую, ко мне
	Доносится его благоуханье,
	Как под крылами ветерка ночного
	Протяжный вздох натянутой струны.
	И, заглушая нежным ароматом
	Все благовонья крепкие земли,
	Оно растет, растет и наполняет
	Дыханием своим весь мир земной,
	Как мощный гимн неведомому Богу,
	Как торжество ликующей любви.

ГИАЦИНТ:

	Меня ты любишь, дивная, скажи?

	(С ветром доносится замирающий звон).

БАЛЬКИС:

	Люблю ли я?.. Ах, слышишь эти звуки?!
	Мой караван ушел… они забыли,
	Они в пустыне бросили меня!

ГИАЦИНТ:

	О, горе нам, Балькис!

БАЛЬКИС:

			Не бойся, милый,
	Они придут, они придут за мной.

ГИАЦИНТ:

	А если нет?

БАЛЬКИС:

			Оторваны от мира,
	Мы будем здесь блаженствовать вдвоем.

ГИАЦИНТ:

	Но мы умрем от голода и страха,
	Погибнем мы!

БАЛЬКИС:

			Вернется караван.
	Пойми, дитя, царица – не былинка;
	Теперь ли, днем ли, вечером, – но все ж
	Рабы мое отсутствие заметят.
	Не бойся, друг, они придут за мной.
	И мы тогда предпримем путь обратный,
	В мою страну я увезу тебя.
	Я разделю с тобой мой трон великий
	И возложу на кудри золотые
	Бессмертием сияющий венец.
	Но ты меня не видишь и не слышишь?..
	Мой Гиацинт, взгляни же на меня!

ГИАЦИНТ:

	Ты – женщина, я слаб и безоружен…
	Мои друзья забыли обо мне…
	Мы здесь одни в пустыне беспредельной,
	Где дикий зверь нас может растерзать.
	Погибнем мы!

БАЛЬКИС:

			Они придут, мой друг!
	Виновна я. По моему веленью,
	С рассветом в путь собрался караван.
	«Вы для меня ковров не расстилайте», –
	Сказала я, – «верблюдицу мою
	Оседланной оставьте эту ночь.
	Я возвращусь под сень узорных тканей.
	На мягкий одр, меж двух ее горбов,
	И там усну». – И думая, что я
	Спокойно сплю в шатре моем походном,
	С рассветом в путь собрался караван.
	А я…

ГИАЦИНТ:

			Как ты была неосторожна!

БАЛЬКИС:

	А я, склоняясь на жаркие мольбы,
	На красоту твою залюбовалась,
	Заслушалась твоих речей волшебных
	И, все забыв, осталась здесь в пустыне.
	Любить тебя и умереть с тобой.

ГИАЦИНТ:

	О женщина! Меня ты упрекаешь.

БАЛЬКИС:

	Опомнись, друг!

ГИАЦИНТ:

			Нет, не ошибся я,
	Упрек звучал в твоих словах так внятно.
	Я чувствую, меня ты ненавидишь…
	Скажи, я прав?

БАЛЬКИС:

			Безумец, замолчи!
	Твоя тоска мне сердце разрывает…
	О, если бы ты знал!..

(Крики за сценой):  корабль, корабль!

ГИАЦИНТ:

	Спасение! Свобода! Боги, боги!
	Прости меня, будь счастлива, Балькис…
	Иду, бегу!

БАЛЬКИС:

			А я? Ты шутишь, милый?
	Иль хочешь ты меня покинуть здесь
	Одну,  среди песков необозримых!..
	Не правда ли, ты шутишь, Гиацинт?

ГИАЦИНТ:

	Бежим со мной, моей женой ты будешь.

БАЛЬКИС:

	Твоей… женой?.. Иль ты забыл, кто я?

ГИАЦИНТ:

	Ты для меня останешься царицей.

(Крики за сценой): корабль, корабль!

	Бежим, моя Балькис!

БАЛЬКИС:

	Бежать с тобою мне… царице Юга?
	Ты надо мной смеешься, Гиацинт!
	Могу ли я оставить мой народ,
	Мой край родной, завещанный отцами,
	И странствовать развенчанной царицей,
	Утратившей и царство, и престол?

ГИАЦИНТ:

	Так оставайся. К вечеру наверно
	Твой караван вернется за тобой.

БАЛЬКИС:

	О, да, мой друг, я верю, он вернется, –
	Но ждать его беспомощной, одной,
	Затерянной в пустыне бесконечной,
	Ужасно мне. О, подожди со мной!

(Крики за сценой): корабль, корабль!

ГИАЦИНТ:

			Прости, идти я должен,
	Ты слышишь зов товарищей моих? –
	Корабль уйдет, и если я останусь,
	А караван замедлится в пути
	Иль, может быть, и вовсе не вернется,
	То…

БАЛЬКИС:

		Ты меня здесь бросишь умирать?

ГИАЦИНТ:

	Прощай, Балькис нет времени мне больше.

БАЛЬКИС: (опускаясь на колени)

	О, милый друг, взгляни, как я слаба!
	Смотри, тебя молю я на коленях,
	Великая, склоняюсь пред тобой.

ГИАЦИНТ:

	Царица, встань!

БАЛЬКИС:

			Я больше не царица!

		(Сорвав, бросает свой венец).

	Я – женщина. Не покидай меня!

(Крики за сценой): корабль, корабль!

ГИАЦИНТ:

	Я не могу остаться.
	Будь счастлива, забудь, не проклинай!

БАЛЬКИС:

	Хоть что-нибудь скажи мне на прощанье,
	Что я могла бы в сердце сохранить!

ГИАЦИНТ:

	Ты дорога мне.

БАЛЬКИС:
			Только-то, не боле?

ГИАЦИНТ:

	Мне никогда не позабыть тебя.

БАЛЬКИС:

	И это – все? – Довольно, о, довольно!
	Да сбудутся веления судеб.
				(встает).
	Ты прав, дитя. Подай мне мой венец.

ГИАЦИНТ:

	Ах, лучший перл потерян в нем.

БАЛЬКИС:

	Так что же?
	Возлюбленный заменит мне его
	Сапфиром ясным, синевы небес,
	Иль мало у него сокровищ ценных?
	Как ты смешон. Подай мне мой венец.

ГИАЦИНТ:

	Прощай, Балькис.

БАЛЬКИС:

			Как ты назвал меня?

ГИАЦИНТ:

	Моей Балькис.

БАЛЬКИС:

			Перед тобой царица.
	Простись же с ней, как требует того
	Ее высокий сан – прострись пред нею
	И должную ей почесть принеси.

ГИАЦИНТ: (падает к ее ногам)

	Целую прах у ног твоих прекрасных.

БАЛЬКИС: (кладет ему на голову свою ногу)

	Вот так лежат презренные рабы,
	А так
(заносит кинжал)
			царица мстит за униженье!

ГИАЦИНТ:

	Остановись! Что хочешь делать ты?
	С руками ли, обрызганными кровью,
	Предстанешь ты пред взорами того,
	Кому нет тайн ни в прошлом, ни в грядущем?

БАЛЬКИС: 	(Гиацинту)

	Иди, но помни: если вновь судьба
	Тебя отдаст мне в руки, как сегодня,
	То я не пощажу тебя. – Ступай.

ГИАЦИНТ: (медленно уходит, потом, оборачиваясь,
	смотрит на нее и убегает).

БАЛЬКИС: (протягивая руки к востоку)

	Возлюбленный, простишь ли ты меня?

ИФРИТ:

	Ты высшего блаженства не достойна.
	Твой караван вернется за тобой,
	Но я, Ифрит, тебе повелеваю,
	От имени пославшего меня,
	Неконченым оставить путь кремнистый
	И возвратиться вновь в свою страну.

				(Исчезает).

БАЛЬКИС: (закрывает лицо руками).
	Возлюбленный, тебя я не увижу!

(Поднимает глаза к небу и видит восход солнца)

	Великий Ра! Я пропустила час
	Предутренней молитвы. Лучезарный!
	Невольный грех тоскующей прости!

(Опускается на колени, подняв руки к небу; вдали слышатся колокольчики приближающегося каравана).

	О солнце! Животворящее,
	Жизнь и дыханье дарящее
	Слабым созданьям земли,
	Всесовершенное,
	Благословенное,
	Вздохам забытой внемли.
	Я была тебе верной в скитании.
	Я хранила твой кроткий завет,
	Злым и добрым давала питание,
	Всюду сеяла радость и свет.
	Открывала убежище странному,
	Не теснила ни вдов, ни сирот,
	Не мешала разливу желанному
	На поля набегающих вод.
	Не гасила я пламя священное,
	Не лишала младенцев груди матерей.
	О великое, о неизменное,
	Не отвергни молитвы моей!
	И хваленья бессмертному имени
	Возносить не престанут уста.
	О, согрей меня, о, просвети меня,
	Я чиста, я чиста, я чиста!

ДЕЙСТВИЕ II

Шатер царицы Савской. Спальный покой. Балькис возлежит на драгоценном ложе. У ног ее сидит старая кормилица Алави.

БАЛЬКИС:

	Мне тяжело, Алави, я больна.
	Сгораю я от мук неутоленных,
	От жгучей жажды мести и любви.
	О, Эти кудри нежно-золотые,
	В лучах луны они казались мне
	Подернутыми дымной паутиной.
	Они вились, как тонкие колечки
	Иль усики на лозах виноградных,
	И обрамляли бледное чело –
	Не золотым, о, нет, я помню ясно,
	Совсем, совсем серебряным руном.


АЛАВИ:

	Забудь его.

БАЛЬКИС:

			Забыть? А месть моя?
	А сколько я терзалась в ожиданье!
	Год, месяц, день иль много долгих лет…
	Иль миг один, кто знает, кто сочтет,
	Когда мгновенье кажется мне веком?
	А дни бегут и тают без следа,
	Бесплодные в слезах проходят ночи.
	И жизнь плывет, торопится, спешит,
	И вечности холодное дыханье
	Мой бедный ум и сердце леденит.

АЛАВИ:

	Твои рабы найдут его, царица,
	Лишь подожди. Разосланы гонцы.
	Иль хитростью, иль подкупом, иль силой,
	Но будет он в цепях у ног твоих.

БАЛЬКИС:

	В цепях? В цепях, сказала ты, Алави?
	Не так бы я его хотела видеть!

АЛАВИ:

	…И местью ты натешишься над ним.

БАЛЬКИС:

	Отмстить ему? Он так хорош, Алави,
	Он так хорош!

АЛАВИ:

			Но не один на свете;
	Твой верный раб, красавец Гамиэль,
	Хорош, как день, как дух арабских сказок,
	Он меж других, как месяц между звезд.
	Его глаза – два солнца стран полдневных,
	Две черные миндалины Востока
	Под стрелами ресниц, густых и долгих,
	Как у газели. Губы – лепестки
	Цветов граната. Голос, рост, движенья…*
БАЛЬКИС:

	О, замолчи! – что мне твой Гамиэль,
	Что мне весь мир? Мне больно, я страдаю,
	Сгораю я от муки и любви!
	Он мне сказал: «Прости, идти я должен,
	Ты слышишь зов товарищей моих.
	Корабль уйдет, и если я останусь,
	А караван…»
			О низость, о позор!
	И я его молила на коленях,
	Великая, склонялась перед ним!
	И это все простить ему! Подумай!
	Теперь я здесь тоскую, я одна,
	Из-за него отвергнута навеки
	Царем царей, возлюбленным моим.
	А он наверно счастлив и доволен,
	Живет в усладах низменных страстей
	И, может быть, как знать, в чаду похмелья
	Товарищам не хвастает ли он,
	Что был на миг любим царицей Юга,
	И подлым смехом страсть мою грязнит!
	Как тяжело на сердце! Я страдаю.
	О, скоро ли они найдут его?
	Тоска, тоска! Утешь меня, Алави,
	Спой песню мне, иль сказку расскажи.

АЛАВИ:

	Стара я стала, голос мой ослаб;
	Но прикажи, я крикну Гамиэля,
	Тебе споет он песню о любви.

БАЛЬКИС:

	Мне все равно, зови его, пожалуй.

	(АЛАВИ уходит).

БАЛЬКИС: (одна)

	О, ласковый и ненавистный взор!
	Как он глядит мне в душу и волнует,
	И пробуждает спящие желанья,
	И мучает, и дразнит, и манит.

ГАМИЭЛЬ: (входит).

	Я пред тобой, о лилия Дамаска,
	Твой верный раб, покорный Гамиэль.

БАЛЬКИС:

	Зачем ты здесь? Ступай, ты мне не нужен.
	Нет, погоди, останься, спой мне, друг.
	Утешь меня арабской нежной песней.
	Мне тяжело. Утешь меня, мой друг.

ГАМИЭЛЬ: (поет, аккомпанируя себе на арфе).

	Послушаем старую сказку,
	Она начинается так:
	За смерчами Красного моря
	Есть остров Ваак-аль-Ваак.
		Там блещут янтарные горы,
		Там месяц гостит молодой;
		Текут там глубокие реки
		С живою и мертвой водой.
	Там ива плакучая дышит
	Невиданным гнетом ветвей, –
	Не листья, а юные девы
	Колышутся тихо над ней.
		Поют они: «слава, Всевышний,
		Тебе, победившему мрак,
		Создавшему солнце и звезды,
		И остров Ваак-аль-Ваак!»
	И гимн их несется в лазури,
	Как сладостный жертв фимиам.
	И падают девы на землю,
	Подобно созревшим плодам.
		Послушаем старую сказку,
		Она нам расскажет о том,
		Как прибыл на остров волшебный
		Царевич в венце золотом.
	Прошел он янтарные горы,
	Целящей напился воды,
	И в чаще у райского древа
	Его затерялись следы.


БАЛЬКИС:

	Тоска, тоска!

ГАМИЭЛЬ:

			О, лотос белоснежный,
	Я не могу ничем тебе помочь?

БАЛЬКИС:

	Ты можешь ли в эбеновые кудри
	Вплести сиянье утренней зари?
	Ты можешь мрак очей твоих восточных
	Зажечь лучом зеленовато-синим,
	Подобным свету лунного луча?
	Не можешь, нет? Уйди же прочь, мне больно!
	Оставь меня одну с моей тоской.

	(ГАМИЭЛЬ уходит).

АЛАВИ: (вбегая)

	Его нашли, его ведут, царица!
	Он здесь, твой раб, окованный в цепях.
	Как будет он теперь молить и плакать,
	И пресмыкаться, ползая во прахе,
	Уж то-то мы натешимся над ним!
	Но что с тобой, моя голубка, крошка,
	Дитя мое? Иль радостною вестью
	Тебя убила глупая раба?

БАЛЬКИС:

	Он здесь! И я не умерла, Алави?
	Я не во сне?

ГАМИЭЛЬ: (возвращаясь)

			О, посмотри, царица,
	На пленника; ведь он точь-в-точь такой,
	Каким хотела ты меня увидеть.
	И вместе с ним закована гречанка,
	Красивая, как молодая лань.

БАЛЬКИС:

	Собраться всем. Начнется суд. Ступайте.

		(Одна).

	Моя любовь, мой милый, бледный мальчик,
	Как я слаба, как я тебя люблю!

ДЕЙСТВИЕ III.

Шатер царицы Савской. Тронный зал.


В начале сцена действия сцена постепенно заполняется народом: жрецы, воины, невольники и невольницы. ГИАЦИНТ, окованный по рукам, стоит рядом с молодой, богато одетой гречанкой. За ними воин с обнаженным мечом.

ГИАЦИНТ: (Обращаясь к воину)

	Скажи мне, друг, куда нас привели?

ВОИН:
	Узнаешь сам. Вот, погоди, царица
	Сейчас придет свой суд произнести.

ГИАЦИНТ:

	Ответь мне, друг, одно, я умоляю:
	Кто та, кого зовете вы царицей?

ВОИН:

	Царица Сабы, мудрая Балькис.

ГИАЦИНТ: (обращаясь к гречанке):

	Ты слышала? О, Комос! мы погибли!
	Мы у нее, в шатре царицы Юга.
	И это имя нежное. Балькис, –
	Теперь звучит мне смертным приговором, –
	Она клялась не пощадить меня.

КОМОС:

	Она могла забыть тебя. Здесь много
	Невольников красивых, юных, стройных.
	Смотри вокруг. Они тебя не хуже.
	Она могла забыть тебя давно.

ГИАЦИНТ:

	Ты рассуждаешь здраво, как гречанка;
	Под солнцем юга женщины не те. –
	Они в любви так странно-постоянны
	И в ревности не ведают границ.

КОМОС:

	Но если я скажу ей откровенно,
	Как мы с тобой друг друга крепко любим,
	Я, может быть, разжалоблю ее,
	И нас она…

ГИАЦИНТ:

			О, глупое созданье!
	Молчи и знай, что если… Вот она!

ВСЕ: (падая на колени)

	Привет тебе, премудрая Балькис.

(Царица медленно восходит по ступеням, ведущим к трону, и полуложится на подушки. Две черных невольницы обвевают ее опахалом).

БАЛЬКИС:

	Где пленный грек? А это кто же с ним?

ВОИН:

	Он говорит – она его невеста.

БАЛЬКИС:

	Невеста? А! Боюсь, что никогда
	Его женой бедняжечка не будет.
	«Красивая, как молодая лань!»
	Длинна, как жердь, черна, как эфиопка.
	Ты, право, глуп, мой смуглый Гамиэль.

			(Обращаясь к пленнице).

	Ты знаешь наш язык? Иль мне с тобой
	По-гречески прикажешь объясниться?

КОМОС:

	Немного знаю.

БАЛЬКИС:

			Подойди ко мне,
	Поближе стань и отвечай толково:
	Откуда ты и как тебя зовут?
	Ну, говори.

КОМОС:

			Я – Комос.

БАЛЬКИС:

				Что за имя?
	Противный звук! – Но, может быть, зато,
	Гордишься ты своим происхожденьем?
	Кто твой отец?

КОМОС:

			Отпущенник из Фив.
	Теперь торгует овцами и шерстью.

БАЛЬКИС:

	А мать твоя?

КОМОС:
			Рабыня черной крови,
	Невольница.

БАЛЬКИС:

			Достойное родство!
	Теперь понятно мне, откуда эта
	Широкая и плоская спина,
	Назначенная матерью-природой
	Не для одежд пурпурных, а для носки
	Вьюков, камней и рыночных корзин.

				(Вставая).

	От Солнца я веду свой древний род!
	И потому, не только по рожденью,
	Но каждым взглядом, словом и движеньем –
	Царица я от головы до ног.
	А дочь раба останется навеки
	Рабынею, хотя б ее хитон
	Весь соткан был из камней драгоценных.
	Но все равно ты это не поймешь.

			(Садится снова).

	Итак, увы, ни именем, ни родом,
	Ни красотой похвастать ты не в праве,
	Но, может быть, в искусствах ты сильна?

КОМОС:

	В искусствах?

БАЛЬКИС:

			Да. Играешь ты на арфе?

КОМОС:

	Я музыки не знаю, я – фиванка.

БАЛЬКИС:

	Фиванка? А! Ты этим все сказала.
	Твои отцы прославились издревле
	Отсутствием и голоса, и слуха.
	И хоть в душе сгораю я желаньем
	Из уст твоих услышать гимн любви,
	Но страшно мне, что на высокой трели
	Испустит дух мой лучший попугай.
	Так подождем с опасною забавой,
	Не будем петь, возьмемся за стихи.
	Ты можешь ли чередовать легко
	Шутливый ямб с гекзаметром спокойным,
	Произнося торжественные строфы
	Под рокотанье лиры семиструнной? –
	Ведь все же ты гречанка, хоть из Фив.

КОМОС:

	Нет, не могу.

БАЛЬКИС:

			Так, значит, уж наверно
	Вакхической ты нас потешишь пляской?
	О, будь мила! Что ж медлишь ты, скорей!
	Заранее я с восторгом предвкушаю
	Всю грацию пленительных движений.
	Смелей, дружок!


КОМОС:

				Я пляскам не училась.

БАЛЬКИС:

	Как, тоже нет? Что ж можешь делать ты?

КОМОС:

	Прясть, вышивать, считать и стричь баранов.

БАЛЬКИС:

	Мне жаль тебя, мой бедный Гиацинт!
	Твой вкус, мой друг, поистине ужасен.
	Но все же ты мне нравишься. Поди
	И поцелуй, как прежде.

(Гиацинт подходит к царице. Комос вскрикивает).

					Что с тобою?
	Ты, кажется, ревнуешь? Ха-ха-ха!
	Она ревнует, слышите ль?

				(Целует его).

КОМОС:

					О, боги!...
	Оставь его! Он мой жених.

БАЛЬКИС:

					Потише!
	Держи себя учтивей, мой дружок.
	Не забывай, что говоришь с царицей,
	А не с торговкой шерсти иль овец.
	Но, отвечай, его ты очень любишь?

КОМОС:

	Люблю, царица!

БАЛЬКИС:

				Любишь глубоко?

КОМОС:

	Как жизнь мою!

БАЛЬКИС:

			О, в самом деле, крошка?
	Я тронута до слез твоим признаньем.
	Но, видишь ли, и я его люблю.
	Он миленький и презабавный мальчик.

КОМОС:

	Он мой, он мой! Оставь его, он мой!

БАЛЬКИС:

	Нет, девочка становится прелестной.
	То «да и нет», «не знаю», «не умею»,
	И, вдруг, теперь приобрела дар слова,
	И требует, и молит, и кричит.
	Так как же, Комос, мы его поделим?
	Уж разве мне придется уступить?

КОМОС:

	Всю жизнь, всю жизнь мою не перестану
	Благодарить тебя!


БАЛЬКИС:

				Иль, может быть,
	Ты сжалишься и мне его оставишь?

КОМОС:

	О, пощади, не смейся надо мной!

БАЛЬКИС:

	Так пусть наш спор решает сам виновник, –
	Так будет справедливее и проще.
	Ты, милая, согласна ли со мной?

КОМОС:

	Согласна ли? О, с радостью, царица!
	Я вижу, ты – мудрейшая из жен.

БАЛЬКИС: (ГИАЦИНТУ)

	Что скажешь ты, мой милый, мой любимый?
	Она иль я – подумай и реши.
	Что ж медлишь ты и что тебя смущает?

КОМОС:

	Царица, он дрожит за жизнь свою
	И высказать тебе не смеет правды.
	Но если б в кроткой милости твоей
	Он был, как я, уверен, – то, конечно,
	Явил бы он свою любовь ко мне.

БАЛЬКИС:

	Ты думаешь? – Увидим. Слушай, милый,
	Когда ее ты любишь глубоко,
	Будь счастлив с ней, я жизнь тебе дарую.
	Я повелю вам хижину построить
	В тени олив на берегу ручья.
	Работой вас, коль будете покорны,
	Клянусь тебе, не стану изнурять.
	Да и к тому ж немного друг для друга
	Двум любящим и пострадать легко!
	И вместе с ней, запомни, с нею вместе,
	Всю жизнь, – ты понял ли? – всю жизнь свою
	Вдвоем ты будешь

КОМОС:

				О, какое счастье!

БАЛЬКИС:

	Но если я тебе мила, – тогда
	Я ничего тебе не обещаю,
	Быть может, я замучаю тебя,
	Быть может, стану я твоей рабою.
	Скажу одно: и день, и ночь ты будешь
	Со мной – моим рабом иль властелином,
	Мной презренным, иль мной боготворимым,
	Но будешь ты и день, и ночь со мной.

ГИАЦИНТ:

	Я твой.

БАЛЬКИС: (обращаясь к КОМОС)

			Ты слышишь?

КОМОС:

				Гиацинт, возможно ль?
	Отступник, будь ты…

БАЛЬКИС:

					Увести ее.
	Да чтоб о милом крошка не скучала,
	Ее вы развлеките. Как и чем –
	Вы знаете. И вы ступайте все.

ГИАЦИНТ:

	Любовь моя, звезда моя, Балькис!
	Я вновь с тобой, у ног твоих прекрасных
	Как счастлив я!

БАЛЬКИС:

				Тебе не жаль ее?

ГИАЦИНТ:

	Кого – ее?

БАЛЬКИС:

			Твою невесту – Комос?

ГИАЦИНТ:

	Могу ль теперь я вспоминать о ней?
	Я помню ночь в безмолвии пустыни
	И отблеск звезд в таинственных очах…
	И на плечах трепещущие тени
	Далеких пальм, и долгий поцелуй,
	Твой поцелуй, медлительный, как вечность.
	О, дивная, твои уста из тех,
	Что тысячу восторгов несказанных
	Умеют дать в одном прикосновенье
	И могут длить лобзанье без конца.

БАЛЬКИС:

	Прими же мой бессмертный поцелуй.

		(Целует его. Раздается крик за сценой).

ГИАЦИНТ:

	Ах, что это?

БАЛЬКИС:

			Твоя невеста, милый.

ГИАЦИНТ:

	Что с ней? Что с ней?

БАЛЬКИС:

				Пустое, мой дружок.
	Немного кожи с ног сдирают, верно,
	И жгут слегка на медленном огне.
	Целуй меня. Да не дрожи так сильно.

ГИАЦИНТ:

	Прости ее, царица, о, прости!

БАЛЬКИС:

	Простить ее? Когда на ней, быть может,
	Еще горят лобзания твои!
	Ведь ты ласкал ее? Как ты бледнеешь!
	Смотри мне в очи. Ты любил ее?

ГИАЦИНТ:

	Да… нет… не знаю… я тебя люблю.

БАЛЬКИС:

	Так пусть ее стенания и крики
	Не охладят восторга ласк твоих.

ГИАЦИНТ:

	Мне жаль ее.

БАЛЬКИС:

			А! Ты ее жалеешь.
	Ступай же к ней, возлюбленной твоей.
	Ты можешь ей желанную победу
	Купить ценою собственной крови.

ГИАЦИНТ:

	Как, умереть теперь, сейчас?

БАЛЬКИС:

					Решайся.
ГИАЦИНТ:

	Я жить хочу! О, милая Балькис,
	Уйдем со мной, уйдем от этих криков!
	Тебя одну люблю я…

БАЛЬКИС:

					Лжец и трус!
	Скажи мне! Есть в тебе, о, нет, не сердце,
	Но хоть намек ничтожный на него?
	Хоть искра правды, слабый отблеск света,
	Что просвещает каждое созданье,
	Носящее названье – человек?
	И я тебя любила! Но – довольно,
	С тобой я кончила.

ГИАЦИНТ:

				Балькис, Балькис!

БАЛЬКИС:

	Молчи и жди. Теперь посмотрим снова
	Избранницу достойную твою.

				(Обращаясь к рабу).
Ввести ее.

	(ГИАЦИНТУ).

			Да, кстати, я, желая
	Твою любовь к несчастной испытать,
	Лгала тебе, выдумывая пытки.
	На деле же ее лишь бичевали.

		(Рабы вводят пленницу).

КОМОС: (падая на колени)

	О, смилуйся!

БАЛЬКИС:

			Как скоро ты смирилась!
	У ног моих? Вот это я люблю.

КОМОС:

	О, смилуйся и отпусти, царица,
	Меня домой, на родину мою.

БАЛЬКИС:
	Соскучилась ты очень по баранам?
	Нет, милая, ты пленница моя
	И ею ты останешься навеки.
	И будешь ты каменьями цветными
	Мне волосы красиво убирать,
	Плоды мне подавать, вином душистым
	Мой кубок наполнять, ходить за мной
	Услужливой, покорной, робкой тенью.
	Согласна ты?

КОМОС:

			О, да, царица, да!

БАЛЬКИС:

	Но я еще не кончила, – ты будешь
	Мне каждый вечер ноги умывать.
	Согласна ты?

КОМОС:

			Исполню все, царица,
	Покорна я.

БАЛЬКИС:

			Еще бы нет! Рабыня!

		(Приподнимая край своей одежды).

	Ты посмотри, какая красота,
	Какая прелесть женственных изгибов.
	Я вспомнила: однажды некий царь
	Невольно внял злокозненным наветам.
	Мои враги, оклеветав меня,
	Ему сказали: знай, колдунья – Саба,
	До пояса лишь женщина она,
	А ноги сплошь покрыты красной шерстью
	С копытами козлиными. И, вняв
	Наветам хитрым, повелел Премудрый
	В своем дворце хрустальный сделать пол
	И во тот покой ввести меня. Мгновенно
	Раздвинулись пурпурные завесы,
	И я увидела великий трон,
	Как посредине озера стоящий,
	Где восседал в роскошном одеянье
	Возлюбленный и звал меня к себе.
	И вот, движеньем смелым и стыдливым
	Приподняла я легкий мой наряд
	И обнажила стройные две ножки,
	Подобные жемчужинам морским,
	Сокрытым в недрах раковин цветистых
	Иль лепестком благоуханных лилий,
	Белеющих в волнах дамасских вод.
	Но возвратимся вновь к малютке Комос.
	Согласна ты покорной быть рабой,
	Но я еще не все договорила.
	Не мне одной, а нам служить ты будешь –

		(Указывая на Гиацинта).

	Ему и мне; присутствовать всегда
	При наших играх, ласках и забавах,
	И сказками наш отдых услаждать.
	Ты будешь нам ко сну готовить ложе,
	До утра бдеть над нашим изголовьем
	И опахалом, веющим прохладой,
	Нам навевать блаженные мечты.
	Что ж ты молчишь?

КОМОС:

			Я слушаю, царица.

БАЛЬКИС:

	Ты, может быть, не поняла меня?

КОМОС:

	Все поняла, и я на все готова.

БАЛЬКИС:

	И ты зовешься женщиной! И ты
	Не бросилась и в бешенстве ревнивом
	В мое лицо ногтями не впилась?!
	Но неужели там, у вас, в Элладе,
	Все женщины так тупы и мертвы?
	Иль недоступны низменным созданьям
	Ни ненависть, ни ревность, ни любовь?
	Но, может быть, ты умысел коварный
	Таишь с кинжалом, скрытым на груди?
	Хитришь со мной, чтоб лучше провести
	И отплатить за униженье смертью?
	Скорей, сейчас же обыскать ее!

КОМОС:

	Нет ничего. Гречанка безоружна.

БАЛЬКИС:

	Нет ничего? Тем хуже для нее.
	О, жалкое и слабое созданье,
	Бессильна я пред низостью твоей!
	Тебя страшат лишь мелкие страданья
	Ничтожной плоти. Рабская душа
	Все вынести безропотно готова,
	Чтоб только плоть ничтожную сберечь.
	Будь я тобой, – я и в цепях сумела б
	Соперницу словами истерзать,
	На пытке ей в лицо бы хохотала,
	Я б ей кричала: жги и мучай тело,
	Хранящее следы любимых ласк,
	Ты не сожжешь о них воспоминанья.
	Оно живет и будет жить во мне,
	Пока последний, слабый луч сознанья
	Не отлетит с дыханием моим.
	Будь я тобой! О, жалкое созданье,
	Скажи, чем ты могла его пленить,
	Что он, узнав восторг моих лобзаний,
	Остановил свой выбор на тебе?
	Ты, может быть, чудесно обладаешь
	Каким-нибудь незримым обольщеньем?
	Откройся мне, в чем сила чар твоих?

КОМОС:

	Вот эти чары, вот они, царица!

БАЛЬКИС:

	Как… это твой волшебный талисман?

КОМОС:

	Нет, это – золото.

БАЛЬКИС:

				Не понимаю.
	Прошу тебя, толковей объяснись.

КОМОС:

	Понять легко, – он беден, я богата.

БАЛЬКИС:

	А, вот в чем дело! Бедное дитя!
	Так он тебя обманывал и клялся
	В своей любви не прелести твоей,
	А этим веским, жалким побрякушкам?

ГИАЦИНТ:

	Царица, я…

БАЛЬКИС:

			Что скажешь, Гиацинт?

ГИАЦИНТ:

	В твоей я власти…

БАЛЬКИС:

			Знаю. Что же дальше?

ГИАЦИНТ:

	Тебя одну люблю я!

БАЛЬКИС:

				Верю, да.
	Теперь, конечно, любишь ты царицу.
	А если б я была на месте Комос,
	Рабыней пленной, связанной, избитой,
	Тогда, мой друг, любил бы ты меня?
	Ты жалок мне. – О мудрецы мои,
	Какой совет дадите вы царице:
	Убить ли мне или простить его?

1-Й МУДРЕЦ:

	Ты мудрая, от нас ли ждешь ответа?
	Мы все – твои покорные рабы.
	Твой ум велик, твои веленья святы,
	Что ты решишь, – тому и быть должно.

БАЛЬКИС:

	Так я убью его?

2-Й МУДРЕЦ:

				Убей, царица.
	Он лжец и трус, он должен умереть.

БАЛЬКИС:

	Иль отпустить их вместе?

3-Й МУДРЕЦ:

				Милосердье
	Есть лучшая великих добродетель.

БАЛЬКИС:

	О, верный мой и преданный народ!
	Всегда, во всем согласен он со мною,
	Хотя бы все мои желанья были
	Причудливей скользящих облаков.

			(Обращаясь к пленным)

	Да будет так. Свободны вы отныне,
	Безвольные и жалкие рабы.
	Дарю вам жизнь, когда зовется жизнью
	Бесцветное, тупое прозябанье
	Без ярких чувств, стремлений и страстей.

ГИАЦИНТ:

	Ты нам даешь свободу, о царица!

БАЛЬКИС:

	Не я, а вы вернули мне ее.
	Я шла вперед к блаженству светлой цели,
	На зов любви, на радостный призыв, –
	Но юношу с кудрями золотыми
	Лукавый дух мне бросил на пути.
	С тех пор, под властью чар неодолимых,
	Страдала я, томилась и любила,
	Моя душа была в плену постыдном,
	В цепях тяжелых низменных страстей.
	Но миг настал, – глаза мои открылись;
	Свободна я, – сокрушены оковы,
	Прозрела вновь бессмертная душа
	И радостно, как лебедь пробужденный,**
	В моей груди трепещет и поет,
	И расправляет блещущие крылья.

ИФРИТ:

(Неожиданно появляясь, кладет руку ей на плечо).

	Готовься в путь. Возлюбленный зовет,
	Он ждет тебя. Смотри!

(Льется яркий свет. Видение Саломона, окруженного гениями)

БАЛЬКИС:

				О сколько света!
	Направь туда, о лебедь, свой полет, –
	К сиянью дня… Что вижу? – ты ли это,
	Возлюбленный!..

		(Падает без чувств).

	1897 г.


* Гамиэль близок герою стихотворений Лохвицкой – таких, как «Месяц серебряный смотрится в волны морские...»,

«Очарование»,

«Твои уста – два лепестка граната...» и др.

Чисто внешне прототипом этого героя, несомненно, является муж поэтессы, Е.Э. Жибер. Однако, по-видимлму, его роль этим не исчерпывается.

С другой стороны, то, что Гамиэль поет песню, пытаясь развеселить царицу, указывает на то, что отчасти он списан с того же Бальмонта.

Такая двойственность прототипов в целом характерна для драматических произведений Лохвицкой.


** Ср. стих. Пробужденный лебедь.