| НекрологиНекролог Лохвицкой, написанный Вячеславом Ивановым, отражает тот взгляд на творчество поэтессы, который был типичен для модернистской критики, и раскрывает убеждения и принципы не столько Лохвицкой, сколько самого Вячеслава Иванова. «Вячеслав Великолепный» не был знаком с поэтессой: он обосновался в Петербурге только к осени 1905 г. В том, что он пишет, по всей видимости, отражены его беседы с Бальмонтом, который, приехав в Петербурге в сентябре 1905 г., останавливался именно у него. Вопросы жизни, 1905. № 9. С. 292-293.(Вяч. Иванов).«Богам желанный умирает молодым», – суеверно и мудро говорили эллины. Смерть М.А. Лохвицкой – типическая ранняя смерть поэта, в котором лирик преобладает над художником, и горение, разбрасывающее искры душевной силы, – над собирательною, сосредоточивающею энергией объективного творчества. Да, боги любили Мирру: оттого ее песнь лилась с несравненною мелодическою легкостью и грацией, – «легкою стопой приближается божественное». Хариты любили ее, но больше всех богов возлюбила бессмертная Афродита со своим крылатым сыном – Эротом. Покойная поэтесса каждым трепетом своей стройной лиры служила ей, золотокудрой богине, – ее священная голубица, – и эта коренная природная связь ее гения с божественной стихией Киприды-Анадиомены уподобила ее древней Сафо: недаром и слыла она «Русскою Сафо». Страстная, язычески-смелая влюбленность была ее постоянным пафосом: она казалась жрицею любви, «только любви»; свой сверкающий, как мраморное тело, стих, она торжественно обливала благовониями, окутывала яркими, сладострастно скользящими тканями. Ей к лицу было имя Мирра, роскошно-благоуханное и изнеженное. Как Иония. В ней была древняя душа, страстная и простая, не страдающая расколом духа и плоти, а глубина ее была солнечная глубина, исполненная светом, и потому не казавшаяся глубиной непривычному взгляду. И к христианству относилась она с мягким умилением нераздвоенной, извне стоящей души языческой, откликаясь на него всею природной, здоровой добротой своей. Такая душа почти непонятна современному снобизму; такая античная гармония должна казаться внешней, безличной, бессодержательной новому субъективизму, полному разлада и противочувствий. Однако Лохвицкая была истинной вакханкой, – не вакханкой безумно-роскошных, безбожно-плотских вакханалий позднего язычества, – и в качестве вакханки истинной, таила в себе роковую полярность мировосприятия. Страсти отвечает смерть, и наслажденью – страдание. В той же мере, в какой вдохновляла поэтессу красота сладострастия, – ее притягивал демонический ужас жестокости. С дерзновенным любопытством останавливается она над безднами мучительства; средневековье дышит на нее мороком своих дьявольских наваждений; исступленная, она ощущает себя одною из колдуний, изведавших адское веселье шабаша и костра. Многим нравился талант Лохвицкой, как нравятся многим нега и грусть беззаветной страсти, ночи безумные, ночи бессонные. Среди «утонченников», быть может, всех ближе и роднее была она Бальмонту, столь же простому, непосредственному, беззаветно-страстному, как она. – Сказала ли она все. Что имела, своим плодовитым творчеством? Кто скажет да, после V-го тома ее творений, полного новых раздумий и предчувствий? На памятнике, который она себе воздвигла, мнится. Начертаны слова, взятые ею эпиграфом ко II-му тому ее стихотворений: «Amori et dolori sacrum».* – «Amori et dolori sacrum» – говорим и мы, возлагая цветы на ее раннюю могилу. * Любви и страданию посвящается (лат.) |
