Рецензии, Литературоведческие статьи

Статья для сборника «РУССКОЯЗЫЧНЫЕ ПИСАТЕЛИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ» по итогам научной конференции «Русскоязычные писатели в современном мире: литература и культура русского зарубежья» (Вена, октябрь 2013 г.).

«ЗМЕЙ В ЕСТЕСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ, ЗЕЛО ПРЕКРАСНОМ» — К ВОПРОСУ ОБ ИСТОЧНИКАХ РАССКАЗА БУНИНА «ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК».

«…И всё в ней было прелестно – звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость. Она и правда была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет её лица, – матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И всё это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на её щеках, на губах, на ресницах…» [2 (IX: с. 290)].  Такими словами запечатлел Бунин в своих воспоминаниях портрет Мирры Лохвицкой, которую, по собственному признанию, «знал довольно долго» и с которой «был в приятельстве».  Этот очаровательный образ настолько органично вписывается в галерею бунинских героинь, что невольно возникает желание проследить, не отразился ли он в художественной прозе. Бунина.

Некогда я проделала эту работу и пришла к выводу, что портретные черты Мирры Лохвицкой скорее всего были приданы Лике в «Жизни Арсеньева» [1]. Ср.: «На ней был серый костюм, серая беличья шапочка… и всё в комнате сразу радостно наполнилось её морозной молодой свежестью, красотой раскрасневшегося от мороза и движения лица. [2 (VI: с. 211)].

Не буду повторять всех аргументов этой уже давней статьи, с ними можно ознакомиться.

Если принимать во внимание не только внешние черты, но и саму судьбу Мирры Лохвицкой: её несколько скандальную репутацию, не вяжущуюся с биографическим обликом, её нашумевший роман с К.Д. Бальмонтом и решительный выбор в пользу семьи и детей, её раннюю и трагическую кончину, а также мотивы её творчества, любовные и религиозные, — можно предположить также, что судьба её оставила глубокий след в душе Бунина — хотя бы в силу признаваемой им самим «чувствительности к смерти» — и что она явилась прообразом ряда других героинь Бунина: молодых и очаровательных, внезапно отнятых смертью или каким-то иным драматическим поворотом судьбы. В этот ряд я включила и безымянную героиню рассказа «Чистый понедельник». «Та же парадоксальность присуща многим женским образам Бунина. Так, героиня “Чистого понедельника” – тоже молодая женщина с внешностью восточной красавицы, – среди рассеянной богемной жизни вынашивает в душе мысль об уходе в монастырь, а пришедшую любовь воспринимает как искушение: «”Змей в естестве человеческом, зело прекрасном”» [1: с. 47].

Впоследствии жизнь надолго увела меня от этой темы. Недавно вернувшись к ней, я случайно обнаружила, что последняя обозначенная тема — тема «змея-возлюбленного» — осталась недодуманной и недопрочерченной, в то время как именно этот образ, как кажется, наиболее определённо подтверждает всю гипотезу.

В «Чистом понедельнике» героиня пересказывает герою «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Приведу этот пересказ полностью, потому что его трансформация в бунинском тексте принципиально важна:

«Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. “Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд *. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном..."

Я шутя сделал страшные глаза:

— Ой, какой ужас!

Она, не слушая, продолжала:

— Так испытывал её Бог. “Когда же пришло время её благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние...”» [2 (VII: с. 246–247)].

По тексту жития княгиня, жена князя Павла — персонаж проходной, второстепенный. Для автора жития это лишь предыстория, по-настоящему важно лишь то, что сражаться со змеем выходит брат князя Павла, Пётр. В его судьбе спасенная княгиня сыграет лишь косвенную роль — отчасти из-за неё он впоследствии встретит свою будущую жену Февронию. Сама же возлюбленная змея тотчас исчезает из поля зрения повествователя. Между тем в преломлении бунинского повествования складывается впечатление, что главная героиня — именно она, княгиня, искушаемая змеем, поскольку далее следует лишь краткая ответная реплика героя, в то время как рассказчице, прежде, чем дойти до праведной кончины житийных святых, нужно пересказать всё основное содержание «Повести»: как св. Пётр добыл Агриков меч, как сразил змея в человеческом обличье, как от крови его покрылся струпьями и в поисках исцеления встретился с целительницей, девой Февронией, как взял её в жены, как бояре, невзлюбившие новую княгиню, пытались их разлучить и им пришлось вместе отправиться в изгнание, как в конце жизни приняли они монашество, — но ни о чём этом у Бунина речи нет, переход же к заключению органично продолжает повествование о жене, т.к. местоимение повторяется в женском роде** : «Так испытывал её Бог. Когда же пришло время её благостной кончины…». Из этого читатель, особенно не слишком хорошо знакомый с древнерусской литературой, легко может сделать вывод, что это та самая жена князя Павла, о которой говорится в начале жития, и что это она, поборов посланное ей искушение, восходит к святости. Именно так и можно понять, если не задумываться о реальном содержании жития, — и это не просто ошибка читательского восприятия: именно эту мысль подчеркивает писатель, далее проводя чёткую параллель между своей героиней и искушаемой героиней жития:

«В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьёзно:

— Конечно, красив. Качалов правду сказал... «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном..."» [2 (VII: с. 249)].

Таким образом житийный источник незаметно подменяется неким другим, которого автор не называет, и от которого, по-видимому, даже сознательно дистанцируется. Тем не менее догадаться о том, что это за источник, можно.

Мотив «змея-возлюбленного» — исключительно своеобразный, он не нашел развития ни в житийной литературе, ни в фольклоре. Можно даже подумать, что это — плод фантазии самого Бунина.  Между тем литературная параллель ему находится —  и именно в поэзии Мирры Лохвицкой.

Во-первых, это стихотворение «Змей Горыныч», вошедшее в цикл «Русские мотивы» I тома собрания её сочинений. В нём рассказывается о том, как Змей-Горыныч похищает девушку, уносит её в своё царство, а затем предстает ей в образе человека:

А Горыныч-Змей летел-свистел,

Изгибая хвост чешуйчатый,

Бил по воздуху он крыльями,

Сыпал искрами огнистыми.

Он примчал меня, спустил меня

Во дворец свой заколдованный,

Обернулся статным молодцем

И взглянул мне в очи ласково… [4: с. 140]

Здесь присутствует явно чуждый русским сказкам мотив: похищенная девушка становится возлюбленной похитителя-змея. Она страдает в своей неволе и хочет освободиться, жалуясь некоему «добру молодцу» и прося спасти, но змей удерживает ее чарами, которые она не в состоянии побороть:

Будут жечь меня уста его

Жарче зноя солнца летнего,

Распалит он сердце ласками,

Отуманит разум чарами….

Добрый молодец, прости-прощай!

Проходи своей дорогою;

Не хочу я воли девичьей, –

Мне мила теперь судьба моя! [4: с. 141]

Исследователи высказывали предположение, что «”Змей Горыныч” М. Лохвицкой — это произвольная, очень индивидуальная интерпретация народного контаминированного источника» [5: с. 345]. С этим утверждением можно согласиться, однако представляется, что в основе этой произвольной интерпретации —  именно «Повесть о Петре и Февронии Муромских», где мотив «змея в образе человеческом» представлен наиболее ясно.

В стихотворении «Змей Горыныч» лирическая героиня добровольно остается в плену. Связано ли это с бунинской житийной интерпретацией сюжета?

Ответ опять-таки даёт поэзия Лохвицкой — и её собственная последующая судьба.

На рубеже веков в литературных кругах скандальную известность приобрело её стихотворение «Кольчатый змей» (считавшееся слишком «смелым», и потому не печатавшееся). О его известности, а также о том, что поэтесса иногда читала его в литературных собраниях, свидетельствуют И. Ясинский в воспоминаниях [8: с. 260] и Ф. Фидлер в дневниковых записях:

Ты сегодня так долго ласкаешь меня,

О мой кольчатый змей.

Ты не видишь? Предвестница яркого дня

Расцветила узоры по келье моей.

Сквозь узорные стекла алеет туман,

Мы с тобой как виденья полуденных стран.

О мой кольчатый змей [7: с. 232].

.

Несомненно, Бунину, бывавшему в тех же литературных собраниях (в частности, на «пятницах» К.К. Случевского) и лично общавшемуся с Лохвицкой, это стихотворение было известно.

В «Кольчатом змее» русский колорит затушевывается, а сама коллизия становится куда более драматичной. Змей уже не превращается в человека, а героиня ясно понимает, что его страсть погубит её:

Мне так больно, так страшно. О, дай мне вздохнуть,

Мой чешуйчатый змей!

Ты кольцом окружаешь усталую грудь,

Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,

Я бледнею, я таю, как воск от огня.

Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,

Мой чешуйчатый змей [7: с. 232]!

Во второй части стихотворения повествование идёт от лица змея, который, действительно, убивает героиню. Насколько можно судить по отзывам современников, в этом стихотворении видели, пожалуй, гораздо больше эротики, чем её в нем было на самом деле.

Биографически для Лохвицкой возвращение к этой теме было мотивировано романом с К.Д. Бальмонтом, о котором Бунину также, надо думать, было хорошо известно . В период написания «Кольчатого змея» отношения междудвумя поэтами уже зашли в тупик и Лохвицкая стремилась их закончить. В последующие годы расхождение между ними усилилось, биографическая сторона реконструируется с трудом, очевидно лишь одно: Лохвицкая сделала выбор в пользу верности семье. Что же касается творчества, то в последних сборниках своих стихотворений поэтесса отходит от прежних мотивов любовной страсти и постепенно переходит в русло религиознно-философской лирики. Вот мысль, формулируемая в первом, программном стихотворении ее IV сборника:

И пошла я странницей смиренной

На призыв немеркнущей звезды.

Мне навстречу странник вдохновенный

Я к нему – с мольбою неизменной

– «Укажи мне вечные сады».

Он взглянул таинственно и строго:

– «Отрекись от тленной красоты.

Высоко ведет твоя дорога,

В светлый край, в сады живого Бога,

Где цветут бессмертные цветы» [6: с. 5].

Таким образом в своей жизни и в творчестве Мирра Лохвицкая делает, по сути, тот же выбор, что и героиня «Чистого понедельника», что позволяет предполагать, что именно её судьба и мотивы её творчества преломились в знаменитом бунинском рассказе.

Однако при этом нельзя не отметить и того, что Бунин не только не афиширует этой параллели, но даже старательно затушевывает её. Действие рассказа происходит накануне революции 1917 г., в то время как Лохвицкая умерла в 1905 г., героиня уходит в Марфо-Мариинскую обитель, в общину, возглавляемую великой княгиней Елизаветой Фёдоровной. Итак разнородный жизненный и литературный материал претворяется в новую художественную действительность и находит в ней свое совершенное воплощение. Тем не менее предположение, что Мирра Лохвицкая явилась для Бунина одной из «муз» его творчества, представляется вполне обоснованным.

ПРИМЕЧАНИЯ

*Ср. в «Повести о Петре и Февронии»: «Се убо в Русиистеи земли град, нарицаемыи Муром. В нем же бе самодержавствуяи благоверныи князь, яко поведаху, именем Павел. Искони же ненавидяи добра роду человеческому, диявол всели неприязненаго летящаго змия к жене князя того на блуд. <…> И являшеся еи яков же бе естеством, приходящим же людем являшеся своими мечты, яко же князь сам седяше з женою своею. Егда же приспе благочестное преставление ею, умолиша бога да во един час будет преставление ею. И совет сотвориша, да будут положена оба во едином гробе, и повелеша учредити себе во едином камени два гроба, едину токмо преграду имуще меж собою Сами же во едино время облекостася во мнишеския ризы» [3: с. 455, 462].

**В древнерусском тексте местоимение стоит в двойственном числе: «ею». Трудно сказать, не опознал этой формы Бунин, или же сознательно её изменил, но именно форма женского рода должна быть употреблена в общем контексте его повествования.

ЛИТЕРАТУРА

1. Александрова Т.Л. Бунин и Мирра Лохвицкая: пересечение путей в жизни и творчестве. // Материалы международной научной конференции, посвященной 70-летию присуждения И.А. Бунину Нобелевской премии. Орёл: Орловск. гос. ун-т, 2003. — С. 44–47.

2. Бунин И.А. Собрание сочинений в 9-ти тт. М.: Художественная литература. 1965–1867.

3. Ерёмина В.И. Поэзия 1880—1890-х годов // Русская литература и фольклор (конец XIX века). Л.: Наука, 1987. — С. 334–360.

4. Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси).  М.: Художественная литература (Б-ка Всемирной литературы, серия первая, т. 15). 1969. —  С. 454–463.

5. Лохвицкая М.А. (Жибер). ). Стихотворения. Т. I. – М.: Т-во скороп. A.A. Левенсон, 1896. — 184 с.

6. Лохвицкая М.А. (Жибер). Стихотворения. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1903. — 236 с.

7. Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. — М.: Новое литературное обозрение, 2008. —  864 с.

8. Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М; Л.: ГИЗ, 1926. — 360 с.