| | Поэтические отголоски
Валерий Брюсов
Вождь символистов Валерий Брюсов относился к Лохвицкой с нескрываемой антипатией. «Не припомню сейчас, где (не то в “Труде”, не то в “Русском Обозрении”) видел я стихотворение Лохвицкой ”Сон”, – пишет он в письме П.П. Перцову от 14 июня 1895 г. – “Я была во сне бабочкой, а ты мотыльком. Мы обнялись и улетели”. При этом достоверно известно, что г-жа Лохвицкая в самом деле во сне этого не видала. Что же остается от всего стихотворения? Выражения: утро, бабочка, розы, “как греза юна”, мотылек и лазурь? Дурно то, что составился “поэтический словарь”; комбинируя его слова, получают нечто, что у нас называют стихотворением».
«Слишком много новизны и слишком много в ней старого», – пишет он Перцову позднее. Новизну он, видимо, склонен объяснять исключительно посторонним влиянием.
В письме Перцову от 19 июля 1896 г. Брюсов говорит, что в русской поэзии стала формироваться «школа Бальмонта», к которой причисляет и Лохвицкую. Около двух лет спустя (в январе 1898 г.) в письме Бальмонту он пишет: «Вот новый сборник Мирры Лохвицкой. Согласен, уступаю, — здесь многое недурно. Но вот я, который стихов не пишет, предлагаю написать на любую тему стихотворение ничем не отличное от этих, такое, что Вы его признаете не отличающимся, таким же “недурным, хорошим”. Все это трафарет, новые трафареты поэзии, все те же боги Олимпа, те же Амуры, Псиши, Иовиши, но в новой одежде. Нет, не этого нужно, не этого. Лучше не писать». Бальмонт в это время в полном восторге от поэзии Лохвицкой, его восхищение вполне разделяет и князь А.И. Урусов – знаток и любитель новых французских поэтов. Брюсов же признает достоинства Лохвицкой с большой неохотой.
Примечательно, что в дневниках он дает ей несколько более высокую оценку, чем в письмах: «Однако ее последние стихи хороши», – записывает он в ноябре 1897 г.
Чуть позже, давая шутливую характеристику современной поэзии в форме библейских пророческих причитаний («Горе тебе, словесность русская!…») он ставит Лохвицкую в ряд с декадентами – Бальмонтом, Гиппиус и др, противопоставляя «своих» «ничтожному стихотворцу Федорову и … Ратгаузу».
Творчество ее он изучает довольно серьезно. В его архиве сохранились четыре тома стихотворений Лохвицкой (два – с дарственными надписями поэтессы). Отдельные стихи отмечены подчеркиванием. К стихотворению «В час полуденный» в III томе он даже приписывает строфу от себя. Прочитать ее, к сожалению, невозможно – Брюсов пользуется сокращениями, но известно, что это стихотворение он считал одним из наиболее сильных у Лохвицкой, и с этим, действительно, трудно поспорить.
Судя по дневниковым записям, по-человечески Лохвицкая ему несимпатична: он излишне придирчив и к ее внешности, и к манере поведения. В печати при жизни Лохвицкой появился лишь один отзыв Брюсова – на ее IV том. «Нумерация трех сборников г-жи Лохвицкой может быть изменена без ощутимой разницы. В IV томе ее стихотворений те же темы, те же приемы, та же душа, что и в двух предыдущих. Неужели не скучно поэту повторять самого себя? И какой смысл в этом умножении одинаковых стихов, хотя бы и звучных?»
Отзыв довольно странный: в IV томе Лохвицкая как раз декларирует отход от прежних мотивов и обращается к религиозно-философской тематике. Естественно, что Брюсову это не близко, но если в чем-то и можно упрекать поэтессу, то уж никак не в самоповторении. Однако с легкой руки Брюсова этот тезис надолго утвердился в литературоведении. Стилистически в IV томе заметно усиление риторической тенденции, которая как раз близка самому Брюсову – но он почему-то не замечает этого. Ясно, что он хочет сказать: «Не стоит читать, это неинтересно».
На смерть Лохвицкой Брюсов не откликнулся никак. В 9-м номере «Весов» за 1905 г. содержится лишь краткое сообщение о ее кончине (одна строка). Несомненно, это выглядело как знак «официального» непризнания. Однако нельзя сказать, что это событие прошло для Брюсова незамеченным.
Большой интерес представляет хранящийся в его архиве черновик некролога Лохвицкой, озаглавленного «Памяти колдуньи». Судя по обилию правки и вариантов, Брюсов тщательно обдумывал эту статью. В первых ее строках он очень точно, и главное, очень нетипично для модернистской критики определяет основной смысл творчества поэтессы: «Творчество Лохвицкой – неизменная, неутолимая тоска по неземному, нездешнему». И именно поиском освобождения от «оков бытия» объясняет ее первоначальное обращение к любовной тематике: «Лохвицкая славила страсть за яркость ее мигов, освобождающих “среди тусклости” жизни… Но уже во II томе ее стихов… начинаются иные пути освобождения». Далее идет откровенная фальсификация. «Иные пути», по Брюсову, ведут на шабаш ведьм и далее в ад, к сатане. Заканчивается некролог жутковато: «С этого пути нет возврата. Кто перейдет эту черту, тот должен остаться навек в той стране. Лохвицкая выполнила все, что…» – далее совсем неразборчиво. Стихи, которые он цитирует: «В час полуденный», «Мюргит», «Колдунья», – действительно относятся у Лохвицкой к числу лучших (хотя в отношении содержания его выбор очень тенденциозен). В контексте всего, что сам Брюсов писал в те годы о «жизнетворчестве» и при таком понимании окончания земного пути поэтессы, он должен был бы почтить ее память публично, поскольку выходило, что как раз она осуществила его заветные чаяния. Однако почему-то он этого не сделал.
Только семь лет спустя в критическом сборнике «Далекие и близкие» он поместил другую заметку о Лохвицкой, названную «некрологом». Не исключено, что сделал он это под давлением Бальмонта, в письме писавшего ему: «Невозможно печатать обзор поэтов, в который ты включаешь всякую безымянную дрянь…, и не дать характеристики таких истинных ярких цветов, как Лохвицкая». Вероятно, в первоначальном варианте книги заметки о Лохвицкой не было. Тем не менее, оценка, которую Брюсов дает в ней творчеству поэтессы, довольно высока. По художественности выше всего оцениваются ее «песни греха и страсти». Заканчивается статья словами: «Для будущей антологии русской поэзии можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10–15 истинно безупречных, но внимательного читателя всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души, запечатленная ею во всей ее поэзии». Собственно говоря, «10–15 истинно безупречных стихотворений» в антологии русской поэзии (без указания эпохи) – это то, на что может претендовать лишь первоклассный поэт.
На фоне столь скептического отношения к поэзии Лохвицкой Брюсова-критика особенно поражает, что Брюсов-поэт нередко перепевает ее стихи. Часто эти перепевы носят откровенно садистический характер. Совсем непонятно, почему он продолжает создавать их и годы спустя после смерти поэтессы.
Если присмотреться, видно, что в пору зрелости между Брюсовом и Лохвицкой существует некая общность стиля: стремление к лаконизму, звучная риторичность. Интересно, что статью «Памяти колдуньи» Брюсов пишет как раз в то время, когда сам приступает к работе над романом «Огненный ангел», в котором тоже немало аллюзий к поэзии Лохвицкой.
Словом, возникает подозрение,что главной причиной его негативного отношения является желание скрыть собственную (справедливости ради скажем: частичную) зависимость от нее – то, о чем написала совсем юная Цветаева:
Я забыла, что сердце в Вас – только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом,
Что поэзия Ваша из книг,
И из зависти критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом.
СТИХОТВОРЕНИЯ
ФИАЛКА
Томимая засухой летней
Фиалка в лесу погибала
И к небу с мольбою последней
Свои лепестки обращала...
По небу суровая туча
Без капли дождя проносилась
И молния вспышкой могучей
Угрюмо по черни змеилась.
Но стало ей в роще зеленой
Цветок погибающий жалко
И капельки влаги студеной
Упали над бедной фиалкой.
Ср. стих. «Астра»
* * *
О, весталка, о лилия бога,
Бледно-юная греза мечты.
Это я меж теней темноты
Это я у порога.
Я измучен, я весь истомлен,
Я бессилен, я мертв от желаний…
О! вокруг все в багряном тумане,
О! кругом точно звон.
Выходи же! Иди мне навстречу!
Я томлюся, я жду, я стою!
Я руками тебя обовью,
Диким хохотом встречу!
И мы вздрогнем и мы упадем,
И, рыдая, сплетемся как змеи,
На холодном полу галереи
В полумраке ночном.
О, весталка!
Во сне истомленном
Я нащупаю горло твое
Я сдавлю его страстно, — и все
Будет кончено стоном.
1895
Ср. стих. «Сон весталки»,
«Магический жезл».
К. Бальмонту
Твои стихи – как луч случайный
Над вечной бездной темноты.
И вот – мучительною тайной
Во мгле заискрились цветы.
Покорны властному сиянью,
Горят и зыблются они,
И вдаль уходят, легкой тканью
Сплетая краски и огни.
Но дрогнет ветер, налетая,
Узоры взвеет и порвет.
И тот же луч, дрожа и тая
Бессильно в бездну упадет.
Ср. стих. «Моя душа, как лотос чистый...»,
ЖРИЦЕ ЛУНЫ
1.
По твоей улыбке сонной
Лунный отблеск проскользнул,
Властный, ласковый, влюбленный,
Он тебе призыв шепнул.
Над твоей улыбкой сонной
Лунный луч проколдовал,
Властный, ласковый, влюбленный,
Он тебя поцеловал.
И заслышав зов заклятий,
Как родные голоса, -
Обратила ты к Гекате
Тьмой зажженные глаза.
Слыша смутный зов заклятий,
Бледным светом залита,
Обратила ты к Гекате
Помертвелые уста.
В жажде ласки, в жажде страсти
Вся ты – тайна, вся ты – ложь.
Ты у лунных сил во власти,
Тело богу предаешь.
В жажде ласки, в жажде страсти,
Что тебя целую я!
У Астарты ты во власти,
Ты – ее, ты не моя.
1904
2.
Владыка слов небесных, Тот, -
Тебя в толпе земной отметил, -
Лишь те часы твой дух живет,
Когда царит Он, – мертв и светел.
Владыка слов небесных,Тот,
Призвал тебя в свой сонм священный:
Храня таинственный черед,
Следишь ты месяц переменный.
Приходит день, приходит миг:
Признав заветные приметы,
Ночному богу тайных книг
Возобновляешь ты обеты.
Приходит день, приходит миг:
Ты в сонме жриц, в нездешнем храме,
Целуешь мертвый, светлый лик
Своими алыми губами.
Ты миру нашему чужда,
Тая ревниво знаки Тота,
И в шуме дня тобой всегда
Владеет вещая дремота.
Ты миру нашему чужда,
Где слепо властвует Изида.
Меж нами – вечная вражда,
Меж нами – древняя обида.
Ср. стих. «Союз магов» ("Жрица луны"),
«Sonnambula».
ИЗ АДА ИЗВЕДЕННЫЕ
Астарта! Астарта! И ты посмеялась,
В аду нас отметила знаком своим,
И ужасы пыток забылись как малость,
И радость надежд расклубилась как дым.
Одно мне осталось – сближаться, сливаться,
Слипаться устами, как гроздьям висеть,
К святыням касаться рукой святотатца,
Вплетаться всем телом в Гефестову сеть.
Дай бледные руки, где язвы распятья!
Дай бедную грудь, где вонзалось копье!
Края плащаницы хочу целовать я,
Из гроба восставшее тело твое!
Царица желаний, изведшая души
Из бездны Иркаллы на пламенный свет!
тебе, необорной, мы детски послушны,
И ложе – как храм, и любовь – как обет!
Астарте небесной, предвестнице утра,
Над нами сияющей ночью и днем,
Я – жрец темноглазый, с сестрой темнокудрой,
И ночью и днем воспеваю псалом.
28–30 июля 1905
Ср. стих. «Заклинание XIII в.».
В СКЛЕПЕ
Ты в гробнице распростерта в миртовом венце.
Я целую лунный отблеск на твоем лице.
Сквозь решетчатые окна виден круг луны,
В ясном небе, как над нами, тайна тишины.
За тобой, у изголовья, венчик влажных роз,
На твоих глазах, как жемчуг, капля прежних слез.
Лунный луч, лаская розы, жемчуг серебрит,
Лунный свет обходит кругом мрамор старых плит.
Что ты видишь, что ты помнишь в непробудном сне?
Тени темные все ниже клонятся ко мне.
Я пришел к тебе в гробницу через черный сад,
У дверей меня лемуры злобно сторожат.
Знаю, знаю, мне недолго быть вдвоем с тобой.
Лунный свет свершает мерно путь свой круговой.
Ты – недвижна, ты – прекрасна в миртовом венце.
Я целую свет небесный на твоем лице.
1905.
Ср. стих. «Под крестом».
ОКЕАНИДЫ
Мы на зыбях Океана,
Тени белые, — качаемся,
Ласкам солнца улыбаемся,
Ловим тайны ночи звездной,
Ловим лунные заклятья
Скрыты маревом тумана —
И ко всем прельщенным бездной
Раскрываем мы объятья.
1905
Ср. стих. «Нереида».
ВСТРЕЧНОЙ
Во вселенной, страшной и огромной,
Ты была – как листик в водопаде,
Ты блуждала странницей бездомной,*
С изумленьем горестным во взгляде.
Ты дышать могла одной любовью,
Но любовь таила скорбь и муки.
О, как быстро обагрялись кровью
С нежностью протянутые руки!
Ты от всех ждала участья – жадно.**
Все обиды, как дитя, прощала,
Но в тебя вонзались беспощадно
Острые, бесчисленные жала.
И теперь ты брошена на камни,
Как цветок, измолотый потоком.***
Бедная былинка, ты близка мне, -
Мимо увлекаемому Роком!
Сентябрь – ноябрь 1907
Ср. стих. *«Брачный венок»,
**«Она и он».
***«Власти грез отдана...»,
АЛАЯ РОЗА
Лаской тайной и усталой
Дай прощанье обмануть!
Розой полной, розой алой
Над моей мечтой побудь!
Я целую утомленно
В предвкушении тоски
Розы нежно наклоненной
Огневые лепестки.
Как пчела, вонзаю жало
В сладко пахнущий цветок,
Розы полной, розы алой
Выпиваю пряный сок.
Ночь плывет, уже сквозь шторы
Проступает трепет дня.
Близок страшный час, в который
Ты исчезнешь от меня.
Ах! Как мигов было мало
Как был краток каждый миг.
К розе полной, к розе алой,
Упоенный я приник.
Лепесток другой и третий
Гаснут в жаркой ласке губ…
Ночь плывет. В холодном свете
Распростерта ты — как труп.
1908
Ср. стих. «Поэту» (1).
НА ПИРУ
Придвинься, девушка, на ложе:
Здесь мало места для двоих
Приятна пальцам ощупь кожи
Твоей и пух волос твоих.
Кругом все розами венчанны,
Рабы разносят кубки вин…
Но я сквозь дым благоуханный
Впиваю аромат один.
Что розы?
Запах их случаен,
И горек аромат вина
Но вечный грешник, нераскаян,
Твой теплый запах пью до дна.
Что делит нас? — немного тканей!
Я слышу тела теплоту
Чрез них и яд благоуханий
Ловлю ноздрями на лету.
Предвижу: Август, мутный разум
теряя, даст условный знак.
Померкнут факелы и разом
Накроет замутненный мрак.
О, не вопью ль тогда всем телом
Руками , грудью, языком,
Всем существом похолоделым —
Что скрыто в запахе твоем.
Он, едкий, он паляще острый
Войдет в мой рот, войдет в мой дух,
Мы будем сплетены, как сестры,
Единый трепет будет в двух.
Вдохну и выпью аромат твой,
Упьюсь твоею влагой я…
Клянусь, клянусь великой клятвой.
Я — твой! Иль, может, я — твоя?
1910
Ср. стих Ср. стих. «Поэту» (1).
Молитесь
Молитесь о праздничных розах,
О лилиях чистых молитесь,
О реющих летом стрекозах,
О призраках, виденных в грозах,
О всем бесполезном – молитесь.
Да высшая милость не минет
Прекрасных видений природы.
Любовь к Красоте да не сгинет!
Да будет приветливо принят
Мечтатель под стягом свободы!
Есть тайная ценность в ненужных
Мечтах и цветах и святынях,
И души, без тучек жемчужных
Завянут, как пальмы в пустынях!
Нет! Мало свободы и братства,
И таинство счастья – так зыбки!
Во храме творит святотатство,
Кто губит земное богатство -
Мечту, красоту и улыбки!
Чу! Вихрь в налетающих грозах,
Что день наш гудит: «Берегитесь!"
Погибнут стрекозы на лозах...
Молитесь о пламенных розах,
О лилиях белых – молитесь.
1917
Розы, лилии, стрекозы – вполне узнаваемые аллюзии к лирике Лохвицкой, особенно ранней.
Но до чего же неестественно, когда «трижды римлянин» ("воля, вол, волк") – говоря словами Цветаевой – Брюсов вдруг предстает апологетом сентиментальности.
* * *
В жутких звездах, в ярком блеске
ночь над далями прошла,
Строже никнут к занавеске
Два эбеновых крыла.
Сумрак реет, сумрак вяжет
Думы прожитого дня.
Смотрит в душу, скоро скажет:
Я с тобой, услышь меня.
………………………………
Сумрак черный, гость проклятый,
Здесь, в Италии, всегда
Думы, лапой зверя сжаты,
Дремлют в ужасе стыда.
Только в свете взор орлиный
К небу разуму сужден —
Воле — гибельны глубины
Ночи, жизни и времен.
1922
Ср. стих. «Ангел ночи»,
|
