Поэтические отголоски
Аполлон Коринфский

Непосвященному читателю подпись под стихами: «Аполлон Коринфский» – может показаться претенциозным псевдонимом. Между тем, это было подлиннное имя человека, игравшего довольно заметную роль в литературной жизни рубежа XIX – XX веков, хотя и не считавшегося значительным поэтом. Действительно, самостоятельным стиль Коринфского назвать нельзя. В зависимости от того, о чем он пишет, он может уподобиться Фету или Надсону, Апухтину или Фофанову. Подражания Лохвицкой тоже нередки и вполне сознательны.


История происхождения фамилии «Коринфский» была совсем не «парнасская": дед поэта, выходец из мордовских крестьян, учился в Академии художеств по классу архитектуры и за дипломный проект, выполненный в коринфском стиле, в качестве поощрения получил соответствующую фамилию. Имя его сына уже явно подбиралось под фамилию, а внука назвали в честь отца. Впрочем, в XIX в. имя «Аполлон» было не так уж необычно.


Аполлон Аполлонович Коринфский (1868–1937) родился в Симбирске. Учился в одном классе с Владимиром Ульяновым – будущим Лениным, – правда, более ничего общего между ними не было. К чести Коринфского надо сказать, что после революции он никак не пытался употребить это невольное знакомство в свою пользу.


Несмотря на «парнасское» имя, больше всего Аполлон Аполлонович интересовался русским фольклором, собирал его, записывал, сам нередко писал в «русском стиле». И внешний облик поэта был отнюдь не эллинистический – его, как всегда, очень зримо изобразил в воспоминаниях Бунин: «Щуплая фигурка, большая (сравнительно с ней) голова в пошло картинном буйстве волос, в котором вьется каждый волосок, чистый, прозрачный, чуть розовый цвет бледного лица, взгляд как будто слегка изумленный, вопрошающий, настороженный, как часто бывает у заик или пьяниц, со стыдом всегда чувствующих свою слабость, свой порок. Истинная страсть к своему искусству, многописание, вечная и уже искренняя, ставшая второй натурой, жизнь в каком-то ложнорусском древнем стиле. Дома всегда в красной косоворотке, подпоясанный зеленым жгутом с низко висящими кистями. Очень религиозен, в квартирке бедной и всегда тепло-сырой, всегда горит лампадка, и это опять как-то хорошо, пошло сочетается с его иконописностью, с его лицом христосика, с его бородкой (которая светлее, русее, чем волосы на голове)». Неприязненно-пренебрежительный взгляд очень характерен для позднего Бунина, – тем не менее в 90-е гг., в пору общего начала, он воспринимал Коринфского вполне всерьез и в письмах сам убеждал его, что тот должен «работать».


С Лохвицкой Коринфского связывало довольно продолжительное (с начала 1890-х гг.) знакомство. Он был восторженным поклонником ее таланта, ему принадлежит одна из самых хвалебных рецензий на I том ее стихотворений. Ей посвящено также несколько его стихотворений. Судя по ранним стихотворениям, некоторое время Лохвицкая, которая легко узнается в цикле «Песни о Сафо» и в некоторых других стихотворениях, была для него предметом безответной влюбленности. Поэтесса отвечала приветливой доброжелательностью, но никаких чувств, кроме дружеских, сама не испытывала, о чем можно судить из сохранившейся переписки.


 ИЗ «ПЕСЕН О САФО"

	II

Она являлась мне порой в лазурных снах
Вакханкой молодой с глубокими очами,
С венцом на голове, с гирляндой роз в руках –
Залитая весны горящими лучами.
Смотря в мое лицо, сказала мне она:
«Иди вослед за мной! Забудь свои тревоги!
Развей свою печаль! Пусть только страсть одна
Мерцает на твоей скитальческой дороге!..
На жертвенник любви с тобой мы принесем
Киприде-матери блаженство наслаждений –
Два сердца, полные негаснущих огней,
Две лиры, полные волшебных песнопений».
Лились ее слова, как тихой арфы звон,
Безумье страстное в очах ее горело;
Свободно облекал пурпуровый хитон
Вакханки молодой божественное тело.
Манил к себе меня ее мятежный взгляд,
Она меня звала… Но – полон мук былого –
Стоял я перед ней, тревогою объят,
Не смея вымолвить ни слова.
Когда же наяву ее я увидал,
Она была не та… Бесстрастно равнодушной
Казалася она… Кудрей мятежный вал
Рвался из-под фаты ее полувоздушной.
Дышали холодом небесные черты,
Но сердце жгли они сильней огня земного
В загадочных очах богини красоты
Так много искрилось страдания больного.
Стоял я перед ней и был готов упасть
К ногам волшебницы, отдать ей нераздельно
И силы юные, и жизни знойной страсть,
И душу, по свету бродившую бесцельно…
О, как бы я желал в забвении немом
Глядеть в ее глаза, всю жизнь, не отрываясь,
Сжигать ее уста любви живым огнем –
Любовью, как щитом, от мира закрываясь!
Она была теперь без тирса и венца;
Но что мог значить я с своею страстью жалкой
Пред этой, песнями сжигающей сердца,
Золотокудрою весталкой.

	III

Песни ее переполнены жгучею страстью,
Думы ее молодые мерцают лучами,
Веет от них непонятной, могучею властью –
Властью над чуткими к голосу жизни сердцами.
С песней ее нарождаются сладкие муки,
В думах ее открываются светлые дали,
В сердце врываются с ними волшебные звуки,
Звуки отрады земной и небесной печали.
Думы ее – мимолетного счастия дети,
Призраки жизни былой, отголосок страданий,
Песни ее – олимпийцев незримые сети
В море блаженства любви, в океане желаний.
Песни ее переполнены страстью безумной,
Песни ее разливаются лавой Гефеста,
Только поет их, сгорая в тоске многодумной,
Чуждая страсти земной, недоступно-холодная Веста!

	IV

Кто послал с небес на землю
Сафо наших грустных дней –
Безрассудная Киприда
Или строгий Гименей?
Кто вселил в ее сознанье
Бурных мыслей водопад?
Кто разлил в кудрях волнистых
Знойной страсти аромат?
Кто вручил царице песен
Дар – тревожить сон сердец?
Кто звездой зажег над нею
Обаяния венец?
Кто же, кто?.. Не все равно ли, -
Полон мир души моей
Жизнерадостною песней
Сафо наших грустных дней!

	V

В первый раз ее увидя,
Я бесстрастными глазами
Обнимал царицу песен
С золотистыми косами.
	Во второй – я был у Сафо,
	Ни о чем мечтать не смея,
	О ее созданьях чудных
	Говорил, благоговея.
В третий раз она мелькнула
Предо мною метеором,
На меня украдкой даже
Не взглянув лучистым взором.
	Отчего же с этой встречи
	И не видясь больше с нею,
	От ее очей незримых
	Я пожаром пламенею?!

	IV

Может быть, мы не встретимся с ней,
Но над песнями трепетно-страстными
Долго будет в сиянье лучей
Реять Сафо с очами прекрасными.
Станут думы ее пролетать
Надо мной русокудрыми феями, -
Будут душу мою обвивать
Лезбианскими песнями-змеями…
И безумное сердце мое –
Изнывая тоской безрассудною –
Будет видеть во всем лишь ее –
Деву-нимфу божественно-чудную!

<до 1893 г.>

 * * *

Как вы хотите – у ней
Что-то вакхически-страстное,
Что-то безумно прекрасное
	В блеске очей.

В этих пурпурных устах
Жизнь зажжена вдохновением:
В этой улыбке – с томлением,
	Борется воля и страх.

Как вы хотите – душа
Скрыта в них трепетно-страстная,
Гордая, смелая, властная,
	Как хороша!

 ЖИЗНЬ ЗА МГНОВЕНИЕ

(Владим. Алекс. Тихонову)

«Не хочу, ничего не хочу, -
Без тебя мне и жизни не надо!
А за счастье назваться твоей
И страдать, и терзаться я рада!» –
Так ему говорила она
И в глаза жарким взором впивалась
И пылавшей щекою своей
К загорелой щеке прижималась…
Трепетала, вздымаяся, грудь;
Сердце было разбиться готово,
Слух с тревогою жадной ловил
Мимолетное каждое слово…
«Милый, милый» – шептали уста, -
«Одного лишь тебя я любила,
Ты мой бог, ты мой гений, мой царь,
И надежда, и радость и сила!...»
Говорила она и слова
Без конца повторяла сначала
И дрожащей рукою своей
Богатырскую руку сжимала…
Он стоял, он смотрел на нее,
Все на свете изведавшим взором
И казалось, к признаньям любви
Подходил с молчаливым укором…
Он глядел на нее и хотел
Ей сказать: «Мой ребенок кудрявый,
Ты не знаешь, что людям любовь
Льется в сердце смертельной отравой!»
Он хотел ей сказать и не мог
И не мог от нее оторваться,
Все бы слушать, да слушать ее,
Все бы ею, да ей любоваться…
И промолвил он ей, наконец:
«Знай, что вечно любить не могу я,
Нынче твой я, а завтра – лови
Ветра в поле, томясь и ревнуя!.
Мне свобода дороже всего,
Не любовь…» И замолк чернобровый
И безмолвно стоит перед ней,
Уклониться от счастья готовый.
А она… Помертвела она, -
Повела соболиною бровью
И сверкнула глазами, вся в них
Отразившись – со всею любовью.
И – белей полотна – поднялась
И с безумным рыданьем за шею
Обхватила руками его…
«Я твоя и умру я твоею!»
Не сказала – вскричала она…
Сердце замерло; снова и снова
Точно молот, забилось в груди,
Точно вырваться было готово.
«Что мне жизнь! Хоть бы час, хоть бы миг…
Обладать нераздельно тобою!
А потом – умереть – умереть!...
И припала к груди головою…
Погасил роковой поцелуй
Пламя знойное жгучего взгляда
А она повторила опять:
«Без тебя мне и жизни не надо».

В стихотворении явственно слышатся отголоски ряда ранних произведений Лохвицкой – например, поэмы «У моря», однако сказать, является ли оно простым перепевом тех же мотивов или содержит какие-то реальные сведения о самой поэтессе, неизвестно.

Владимир Алексеевич Тихонов (Луговой) – поэт. У него также есть стихотворение, посвященное Лохвицкой.


 МИРРА ЛОХВИЦКАЯ

	(† 27 августа 1905 г.)

	посвящается Евгению Эрн. Жибер

Свободною язычницей прекрасной
В наш мир рабов ничтожества и зла
С душою гордою, как буря – самовластной,
Она стопой уверенной вошла
И гимном торжества любви, как солнце – страстной
	Сердца дремавшие зажгла.

Зажгла сердца и песнями сказала
Все то, что может женщина сказать
Пустых условностей откинув покрывало
И с уст сорвав бесправия печать -
И на струнах ее мелодий засверкала
	Лучей небесных рать.

Под звуки новых, смелых вдохновений
Раздвинул стены светлых песен храм,
Свою избранницу повлек счастливый гений
В иную высь – к загадочным мечтам -
И в прежней Сафо«жрица тайных откровений»
	Явилась нам.

Волшебница – заклятьями былыми
Она вселила в звуки силу чар,
Забытых смертными и ставших им чужими,
Из мглы веков занесших свой пожар, -
И всех задуматься заставил нас над ними
	Волшебных песен дар.

Жизнь шла – как песнь, все было скоротечно;
Рой новых дум волною нанесло,
Из мимолетного все выделив, что вечно...
И вот она, постигнув ложь и зло,
Сказала нам, подняв к Безбрежности чело:
	«Одно страданье – бесконечно!»

Перед закатом песни сладкогласной,
Как лилия саронская, светла,
Она, спев Небу гимн восторженный ии страстный,
Как солнце, ей воспетое, зашла
	За грань земли, страстям подвластной.

Свободною язычницей прекрасной
Вступила в мир, сердца в нем жгла,
Волшебницей мелькнула полновластной,
Свободной христианкою ушла,
	Лжи века непричастной.


27 авг. 1910 г., СПб.